– Это вас не касается! Вы назовете себя, наконец? Белый Дурбек?

Горбун, не отрываясь, смотрел на кружащегося Акчуру.

– Исав… – хлопнул себя по лбу Триярский.

– Снимите с меня наручники, – попросил Исав. – Спасибо. Я назывался

Белым Дурбеком шесть лет назад. – Разминал затекшие кисти.

“Бактрийцы”, кланяясь и расшаркиваясь, отбыли за кулису.

– Итак, – Бештиинов для чего-то поднял рюмку, – вы только что слышали, как Прокуратура потребовала для обвиняемых высшей меры наказания…

Высшей меры… Бомба тишины разорвалась над рядами – естественно, бесшумно – и забила своей начинкой все имеющиеся рты… Только затесавшийся в верхних рядах коробейник продолжал бубнить: “А кому мороженое свежее? А “Сникерс” большой есть”.

– Слово для защиты, – кричал Бештиинов, посверкивая рюмкой, – предоставляется…

Исав оторвался взглядом от стекла:

– Пойду.

– Куда? Гм, Дмитрий был, оказывается, прав… – заметил Триярский.

Исав смотрел на него.

– …из вас слова не вытянешь. И все-таки: как и для чего вы здесь?..

Тишина.

– …вы понимаете, – вышел, наконец, из себя Триярский, – что я могу сейчас вас просто застрелить? Серый Дурбек мне еще спасибо скажет.

– Я сам вам спасибо скажу. Сегодня, за одно только сегодня, – три предательства. Вначале предал этого мальчика, плясуна… Ермаку удалось меня выманить: ему показалось, что именно сегодня – момент.

Потом, после вашего ухода я предал Ермака – дал этой Марии себя уговорить, мы успели уйти через потайную дверь. А несколько минут назад предал Марию… это уже вообще какое-то ненужное предательство было. Предложила себя в жены. Прямо здесь. Нет, этого (показал на кресло) прикончила еще до того. Мария… Хотела, наверное, быть Первой

Леди Дуркента. Сказала, что читала мои романы и хочет от меня ребенка. Не хмурьтесь – она тоже облученная… Я не сказал “да”. А теперь это “да” ей… и не нужно.

Триярский опустил пистолет.

– Ну, я пойду, – повторил Исав.

За стеклом скакала монголо-казахская самодеятельность. Ей выпало защищать подсудимых, делала она это с эпическим остервенением: объезжала их дозорами, угрожала Бештиинову колчаном с пластмассовыми стрелами, даже вытащила на аркане из-за кулис Эля; поплясав вокруг него, отпустила.

– Куда вы пойдете, Исав? Первый же пост вас узнает и… Черноризный хотел вас сегодня короновать, да? Возвращение блудного Демократа?

Вы, господа, думали, он в белых тапочках, а он вот: в тех же белых ботинках… только чуть-чуть кровь, на левом, не забудьте протереть.

Ага, вот тут. Что же вы теперь от этой власти уходите?

– Власть – это одиночество, – сказал Исав, глядя на стекло.

– А в этом, в том убежище, шесть лет – это было не одиночество?

– Это было… Есть в арабском такое изречение…

– Вы знаете арабский?

– Мой отец был подпольным богословом.

– Что значит “день сомнения”? – спросил Триярский.

– Йауму-ш-шах? Это… это первый день уразы, когда из-за облачности невозможно увидеть молодой месяц… ну вот как сегодня. Такой день законники считали…

– Понятно, – Триярский чувствовал, что Исав начинает его раздражать,

– идите. Последний вопрос: вы слышали от Черноризного о человеке по имени Якуб?

– Якуб… Издатель? Издатель Якуб… Сказал, что он в каком-то месте… название какое-то литературное.

– “Зойкина Квартира”?

– Да, наверное, Зойкина… Вы любите Булгакова?

– Идите вы с вашим Булгаковым, – не выдержал Триярский.

Исав поиграл пухлыми губами – словно проверял, не налипло к ним какого прощального слова. Вышел; ковролин проглотил удаляющиеся шаги.

Оставшись, Триярский поглядел на лицо раскинувшегося в кресле…

Вспомнил, как боялся мертвых в начале своей работы. А сейчас? Тупое уныние. Где-то рядом, наверное, бродит маленькая милицейская душа, тормоша свою прежнюю жилплощадь, давай, мол, я замерзла снаружи.

Интересно, на каком языке говорит душа с телом? Или у них разные языки, но они всю жизнь как-то договариваются? А смерть – не результат ли полного их непонимания."Сколько смертей, Триярский…”

Вспомнил, высунулся в коридор.

Красная секретарша, неподвижная, лампы дневного света.

Исав исчез. Зойкина квартира. Смертей. Сколько.

– …а теперь, дорогие дуркентцы и гости…- выкрикивал из радиоточки Бештиинов.

Чем веселей становилось на сцене, тем тревожнее в зале.

– Там, снаружи, уже эшафот подогнали, – сообщал своим соседям независимый журналист Унтиинов и чертил руками что-то квадратное и неотвратимое.

Уже успел выступить второй адвокат в виде трио скрипачей при еврейском клубе “Они все еще здесь”. Бештиинов, дирижировавший уже неизвестно какой по номеру рюмкой, призывал зал к дисциплине и объявлял следующий номер:

– …и гости нашего города! Гвоздь сегодняшней программы – следственный эксперимент. Как вы уже узнали из судебного либретто, именно сегодня в этом превосходном, величественном Доме

Толерантности должно было произойти…

Замолчал, сглотнув предполагаемую слезу.

– …кровавое покушение на присутствующего здесь…

Посмотрел наверх.

Присутствующий-здесь приподнялся.

Треть зала захлопала, кто-то даже закричал “браво”. Остальные две трети передавали друг другу новости, непонятно каким образом проникшие под купол Дома Толерантности: в городе аресты… оцеплен

Завод… Неожиданно и довольно гордо покинул зал посол Сан-Марино.

– …для судебного эксперимента на сцену приглашаются…- взвыл

Бештиинов.

– Как мне надоел этот дурак, – поморщился Серый Дурбек. – Давай, я его заодно тоже арестую, Аполлоний.

– Всех дураков не арестуешь, – вздохнул пресс-секретарь. – К его глупости мы уже привыкли… А к новому дураку придется привыкать заново.

Бештиинов, слышавший весь диалог, посерел… язык вдруг разбух и перестал умещаться во рту:

– Квартет американской военно-культурной общины имени Трумэна.

Похлопаем!

Оркестр покачнулся, покачнулся – и загремел “Хэппи бездэй”.

Зал зааплодировал. Похлопал дипкорпус, его поддержала оппозиция, а там и пресса внесла свою посильную шумовую лепту.

Четверка принялась кружиться, исступленно виляя бедрами. Затем синхронно сорвали с себя кители, оголив бройлерные торсы.

Зал распахнул рты.

– Это мужской стриптиз, – компетентно прошептал независимый журналист Унтиинов корреспондентке газеты “В Дуркенте все спокойно”.

– Заткнись, сама вижу, – отвечала корреспондентка, мать пятерых детей.

Поиграв бугристыми животами, четверка приступила к галифе.

Дипкорпус заерзал, соображая, что полагается в таких случаях делать дипломату…

…скомканные галифе валялись на краю сцены. “Хэппи бездэй ту ю”, – все быстрее насобачивал оркестр, вступил орган, понукаемый похожим на старую рыбу Евангелопулусом; выпуклая четверка творила что-то трансцендентно-акробатическое, то и дело застревая пальцами во вздутых плавках.

– Шайбу, шайбу! – не выдержала корреспондентка “В Дуркенте все спокойно”, мать пятерых детей.

Нет, плавки остались на месте.

Внезапно танцоры схватили себя за щеки, потянули…

Лица сползли, как тряпки – в зал строго глянули таившиеся под ними маски.

Загремела стрельба – непонятно откуда.

Серый Дурбек поднялся.

Похлопал в ладоши.

И упал, истекая кровью. Стрельба исчезла.

– Суд удаляется на кофе-брэээээйк! – заорал Бештиинов, уползая на четвереньках.

Заклубилась паника. Кто нырнул под кресло, кто бросился спасать мертвого Дурбека, кто – строчить репортажи и донесения…

Организованнее всего повела себя четверка – похватала манатки и, натягивая на ходу лица, провалилась на какой-то подставке под сцену.

…Около трона под огромным муляжом гелиотида лежал Серый Дурбек, похожий теперь на свою черно-белую фотографию из “Кто есть кто”.

Если не считать красных пятен, легко выводимых ретушью. Над оловянным лицом Областного Правителя склонились “перископы”. Кто-то поднял руки Дурбека и аккуратно снял с них тонкие наручники.