– Он был один или… с Марией-секретаршей?

– С Манечкой? Тоже, кстати, наша, на японцах работала, потом понравилась кому надо… Не, не подумай, она сама по себе молодец, язык их изучила, культур-мультур. Нет, Манечки не было. Хотя, после сегодняшнего… может еще к нам вернется. Зоя Борисовна всегда ей:

“Мы твое местечко держим”. Вернется. Куда ей теперь деться.

Взяла вторую ладонь Триярского, погладила ею себя.

– Сколько он еще так… будет? – хрипло спросил Триярский.

– Да он уже никакой… вчера и сегодня, знаешь, по сколько раз он по всем девчонкам прошелся, шелохнуться уже не может, а все “давай!” С ним же круче всякой виагры сделали.

– А Лева, его шофер, видел его таким?

– Нет, с ним там, наверху, поговорили.

Вдруг сжала ледяными пальцами лицо Триярского, притянула к себе:

– Антошка, слушай… Неизвестно, что завтра с нами сделают – надо сейчас жить! – Я тебя как с черепашкой увидела, ты мне сразу понравился, и подбородок у тебя красивый… Давай…

– Какая у тебя нежная кожа…

– Я вся нежная, вся… вся…

Стукнув пряжкой ремня, свалились брюки.

Тело, сонное, затурканное воздержанием тело Триярского – проснулось и закипело, заколобродило, распустило руки, губы, колени…

…Всплыла деревянная улыбка Якуба, выползающая изо рта слюна -

“да-вай! да-вай!”, улыбается он своим грациям и тычет в ту, что с амброзией…

Триярский оторвался от Филадельфии, нащупал внизу брюки.

– Не могу. Не здесь. Извини.

Филадельфия прицельно смотрела на него:

– Кон-фи-ден-циальность.

И навела пистолет.

– А, это ты хотела скрасить мои последние минуты… Спасибо.

– На здоровье. Живи, – усмехнулась Филадельфия, спрятав пистолет. -

Вон Габриэлла знаки подает, тебя кто-то наверху дожидается.

– Меня?

– Ага. Ангел-спаситель.

Выходя, Триярский видел, как Якуб нахлобучил на себя одну из граций; остальные замелькали в пляске… сквозь нее улыбалось все то же угасающее лицо. Прощай, Дионис.

Хикмат сидел за столиком Триярского и строил пальцами разные преграды для черепахи.

Рассказ Триярского выслушал, не перебивая.

– Да, как знал, ишачий хвост, надо приехать. А вообще, я там “третий лишний” был.

– Ты это о чем?

– О том, брателло, что сегодня ты этой Алле Николаевне все-таки нашел мужа. Молодого, с аппетитом.

– Брось, она его лет на десять старше.

Хикмат открыл рот и засмеялся.

– Да он ее сам сегодня бабушкой называл, – менее уверенно добавил

Триярский.

Смех.

– Хикмат, ты лучше скажи, что с Якубом делать.

– Ха.. ха… ничего. Если его действительно облучили, как ты говоришь. Наука бессильна. И жить хочется. На вот, посмотри.

Сунул Трярскому какую-то открытку.

Открытка изображала развалины и, судя по почтовым знакам, была из

Греции.

Аллунчик, я в Греции, на родине богов. Нам здесь с Габриэллой очень хорошо. Не держи зла. Мы с тобой давно были друг другу чужие. С приветом, Якуб.

– Этот ишачий хвост подбросили в ящик, чистенькая работка.

– А если Аллунчик захочет его искать, в Греции? Интерпол, все такое.

Кто, в конце концов, это все устраивает? Думал на Черноризного – нет уже ни Черноризного, ни Дурбека…

Очередная “зойка”, оседлав шест, демонстрировала ночную гимнастику.

Маэстро Евангелопулус лениво бродил по клавиатуре. За соседним столиком ели салат и смеялись.

– В почтовом ящике лежало еще это, – тихо сказал Хикмат, протягивая конверт.

Москва. Рождественка. Институт востоковедения.

Уважаемый Якуб Мардонов, направляем переведенный отрывок из

“Дуркент-нама” (XIII век), можно вставить в качестве приложения к сборнику “Жемчужный город”, об издании которого мы договорились с

Дурбеком-эфенди. Ждем корректуры.

Рукопись называлась “ДУРБЕК И АКЧУР”.

Акчура торопливо спускался в темноту.

Кошмар сегодняшней ловушки еще крепко сидел в нем. Но улететь в

Москву, не зайдя в Убежище… Не мог. Никак, совершенно, абсолютно, полностью и как угодно – не мог.

Пусто. Недособранные листки, оборванная уборка. Ведро. Яблоко.

Присел на дорожку. Прислушался. Шаги, тихие.

Исав.

Во имя Бога, милостивого и милосердного.

Когда Тот, Кто Знает начало времени, исполнился гневом на детей

Якуба ибн-Исхака, а было их двенадцать колен, то сказал им:

“Рассейтесь!”. И еще: “Вы хитрецы, но Небо прозорливее. Ибо вы жили в приятном месте, и были великими, и развратили друг друга неправдою. Теперь разойдитесь, и страдайте, как части одного тела, разлученные ножом”. И еще: “Лишь добыв в одном месте, которое Я устроил, двенадцать светящихся камней, сможет рука вернуться к плечу и голова разыщет шею свою; станете вместе все двенадцать”. И, услышав, те двенадцать осыпали себя пеплом и разбрелись по лицу земли, как руки, ноги, и прочее, разлученное ножом. И искали те камни, и детям своим говорили: “Ищите, о дети!”

Но ничего не могли найти, ибо не пришел еще срок. Когда же срок пришел, в потайном месте родился Иса. Тотчас явилась Звезда утренняя, в самой сердцевине черноты ночной, и была [такой] яркой, что многие разглядывавшие, ради утехи или хитрости, небо, укрыли око ладонью. И уразумели из книг, что это – по пророчеству, и новая звезда есть сокровенный намек (асрар) на камни, про которые отцы их говорили: “Ищите, о дети!"

И уразумев это из книг, три великих царя, в книжном и звездном деле ухищренных, отправились [из своих земель] преследовать Звезду. Имя им было: Аспар-хан, Малик-хан, и Балта-хан, и были они начальниками трех колен детей Якуба ибн-Исхака, скорбевших о своем разлучении.

Шествуя за Звездой, прибыли ученые цари к знатной пещере, и встретились там, и вступили в царскую беседу, прославляя Звезду.

Призвав поначалу толмачей, потом отпустили, ибо убедились, что говорят лишь на разных уветвлениях единого первоветхого языка, на коем славили Всевышнего двенадцать [колен] до взаиморазлучения и получения пророчества о камнях, о которых отцами было сказано:

“Ищите, о дети!”

И вступили в пещеру, на которую указала им Звезда удлиненным лучом своим. Вступив же в пещеру… (пропуск).

…Младенец же Иса отломил от яслей своих камень и передал через

Мариам, Матерь Свою, трем царям, в звездном и толковательном художестве искушенным. И наполнились сердца Аспар-хана, Малик-хана и

Балта-хана недоумением, ибо внешностью своей камень был прост и незатейлив. Все же, подозревая в камне иносказание, не отвергли, но поклонились Исе и Марьям, и удалились.

Однако Иблис, да будет его имя начертано на клочке худой бумаги и сожжено, почуяв сквозь толщу земную сияние Звезды, смутился и распахнул Книгу Каверз, дабы отыскать подходящее [случаю] злодейство. И, отыскав, вылетел верхом на вороне из-под толщи земной, и явился в Великий Город, в образе Придворного, перед

Ирод-ханом. И проточил дорожку к левому уху Ирод-хана, и вкладывал туда речи, смущавшие телесные соки и элементы повелителя. И когда несогласие соков достигло в царственном теле своего предела, отрядил

Ирод-хан четырех всадников, мощных, на зло расторопных, для причинения Младенцу Исе гибели. И те четверо мощных, на зло расторопных, Иблисом невидимо подгоняемых, бросились на коней своих и полетели на мрачные свои поиски, наполняя переулки Великого Города топотом, глумлением и смехом.

…глумлением и смехом”.

Триярский оторвался от текста. Показалось…

Показалось, что притон со всеми своими подробностями: блестящими столиками, многослойными табачными облаками, обилием шевелящейся плоти, плешью Евангелопулуса-младшего, качающейся в такт над липкой клавиатурой, – что все это потемнело, спеклось и отвалилось…

Триярский стоял на улице Великого Города, и мимо него, слившегося в ужасе со стеной, проносились черным ветром четыре всадника.

– Дочитал? – вынырнуло выжидательно жующее лицо Хикмата и усмехнулось.