– Где это мы? Руслан, мы где, а? – спросила первая, щурясь и пьянея от света.

– На Заводе. И как можно скорее должны его покинуть… тихо и без танцев.

– Наркотики? Взрывчатые вещества?

Все тот же невыспавшийся охранник бороздил пальцами бока Триярского.

– Ваш пропуск… Подписанный!

Триярский отколупнул от пачки, выданной Аллунчиком, пару купюр.

– А его где пропуск? – охранник любовно поглядел на Акчуру.

Прошелестело еще несколько купюр.

– Кудаа-а? – зарычал охранник (совсем уже не сонный) на устремившихся к выходу приятелей. – У вас (потряс журналом) написано: “с собой 1 череп.”. Где “череп"?

– Вот – череп! – похлопал себя по голове Триярский, – череп – вот…

– Брателло, такие шутки делать не надо, – обиделся охранник и нажал на кнопку: явилось еще двое. – Этот “череп” по-русски был

“черепаха”. Знаешь, что мне от начальства влетело за этот твой “череп"?

Ткнул пальцем вверх, где белело “Не укради. Моисей”.

– Начальство “Почему?” кричало. Топало. Меня из-за этой твоей

“череп” уволят – ты моих детей кормить станешь?

Вызванные охранники покачали фуражками: Триярский, измазанный и небритый, как кормилец доверия не внушал.

– Так что, – широкоформатно зевнул охранник, – это… в три раза серьезней того, что у вас могло бы не оказаться пропусков.

Триярский заколебался, калькулируя оставшуюся сумму. Не хватало.

– Дайте пока вашу сумку… может у вас там еще и наркотики.

Вырвал сумку; стрекотнула молния.

В сумке на месте обгорелой рукописи лежала живая черепаха.

Площадь перед заводом была пуста – если не считать двух-трех подбрезентовых старушек, торговавших тапочками и карамелью.

И газика, рядом с которым расположилось четверо в американской форме.

– Тихо… Уходим, – прошептал Триярский.

Компания у газика замахала ладонями, загоготала, ринулась вперед.

Сзади загремели заводские ворота. Прямо на Триярского с Акчурой выехала, шпаря синей мигалкой, патрульная машина. Дверца распахнулась:

– В машинку, бистра!

– Хикмат! – бросился к машине Триярский, узнав бывшего коллегу.

– Бистра, ишачий хвост, на заднее… э-э! – торопил Хикмат запрыгивавших на ходу приятелей. – Газуй, красавица!

Машина рванулась; в затемненное стекло было видно, как четверка бросилась обратно к своему газику.

– Жми, красавица, жми! – кричал Хикмат.

“Красавица” за рулем, в платке и блестках, быстро повернулась назад и подмигнула.

– Аллунчик!? – подскочили Триярский и Акчура.

Машина летела, вздрагивала на бетонных ухабах, окатывая мигалкой узкие улицы.

– А я? – раздалось рядом. – Меня, Учитель, вы не узнали?

– Аллунчик… Эль… Что это за карнавал? Вы что, спятили?

– Учитель, – загундосил Эль из-под подозрительного тюрбана с женской брошкой, – никто не спятил. Мы теперь бактрийская самодеятельность.

Я сейчас все подробно расскажу. Как только…

– Подожди, молодой, – повернулся Хикмат, – учись, как надо оперативную обстановку докладывать.

После звонка Триярского Хикмат был неожиданно отстранен от расследования переворота (“И слава Всевышнему…”), и получил два взаимоисключающих задания. Первое – явиться на место происшествия с

“Мерсом”: посмотреть, что и как, и второе – к 5:00 кровь из носу раздобыть “бактрийскую самодеятельность” для концерта в Доме

Толерантности.

Оказалось: месяц назад в прокурорский Дом культуры пришел приказ создать бактрийскую самодеятельность. Пока просматривали личные дела сотрудников в поисках бактрийцев, месяц благополучно истек. Сегодня же сам Областной Правитель о бактрийцах вспомнили и о самодеятельности поинтересовались: чем порадует? Генеральный прокурор и откалбасил: самодеятельность под контролем, радовать готова. Такой вот ишачий хвост…

– А костюмы? – Триярский разглядывал новоявленных бактрийцев.

– Это с Завода, – отозвался Эль. – Монголо-казахи поделились: у них кто-то заболел, а костюмерша бегает с костюмами и матерится.

– По дорожке сообщение о Черноризном поймал, – пояснил Хикмат. -

Почуял, что с тобой там неладное, на Заводе…

– Я в шоке была… Не старый еще, и вдруг – из окна… – вздохнула

Аллунчик.

– Красавица, не отвлекайся на нашу мужскую болтовню, в образ входи.

Кстати, наша уважаемая бактрийская ханум утверждает, что как раз до моего приезда ей звонил кто-то и сказал, что Якуба привезут на суд в

Дом Толерантности.

– Так мы сейчас туда? – спросил Акчура.

– …Летает этот ишачий хвост, что ли?

В боковом зеркальце всплыл знакомый газик.

– Та-ак, эти мужики совсем не в моем вкусе, – скривилась Аллунчик; стрелка спидометра дрогнула и полезла вверх.

– Кто это, Хикмат? – Триярский повернулся назад; газик слегка отстал.

– Полностью не знаю. Появились первый раз, когда Черный Дурбек из окошка себя выбросил. Кто-то болтал: люди Черноризного. Сегодня ты сам видел, какие они его люди… По-моему, у них к тебе тоже какие-то вопросы.

– Один мне сегодня от Черноризного письмо передавал, – сообщил Акчура.

– И к тебе, писатель, тоже… во, как газуют. Сестра, там дровишек в топку еще подбросить нельзя?

Дома за окном склеились в одну серую, стремительную ленту.

– Ишачий хвост, дорогу перекрывают… Жми!

Вылетели на Проспект Ахеменидов, свернули на Клинтона. Пропустив мигалку, оцепление сомкнулось.

– Ура!

– Не уракайте, а переодевайтесь! – скомандовал Хикмат. – Что, я из двух ишачьих хвостов самодеятельность предъявлять буду? Вас все равно без нарядов туда не впустят.

В лобовом стекле зазеленел купол Дома Толерантности.

Проведя свою самодеятельность через пропускной пункт, Хикмат исчез.

Бактрийцы смешались с пестрой толпой, которая текла через служебный вход Дома Толерантности.

Тут было все: и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений

(последний – в лице каких-то бабушек в сутане, из немецкой общины)… Был и заводской хор в строгих костюмах, сшитых из бывшего занавеса Дворца культуры. Проскакала на лошадях монголо-казахская самодеятельность, преследуемая своей костюмершей, от которой не удалось избавиться на пропускном пункте…

– Вот дурдом-то! – поморщилась бактрийская принцесса.

– А по-моему, супер, – отозвался паж в тюрбане с женской брошкой, – только очень потом воняет и нафталином. Да, Учитель? – повернулся к бактрийцу, одетому Котом в сапогах (несоответствие костюма обнаружилось в самый последний момент).

Наконец, их прибило в свободный уголок. Кот в Сапогах, у которого в меховых перчатках уже белела программка, давал последние инструкции.

Где-то разыгрывался оркестр, шумели валторны, продувались астматические флейты.

К пропускному пункту подошли четверо в американской форме и предъявили пропуск: “Квартет американской военно-культурной общины им. Г. Трумэна”.

– А где ваши инструменты? – спросили из пункта.

– А ми тока танцуем, – застенчиво улыбнулся квартет, – работка такая…

Четверку пропустили.

– Бактрийцы! Бактрийцы! – на Триярского летел тамада Марварид

Бештиинов (“узнает – не узнает?”), – ну, где вы пропадаете?.. А еще прокурорская самодеятельность! Вы же у нас в начале программы.

Не узнал. Впрочем, теле-тамада уже никого не узнавал, а только кричал и каждую минуту причесывался.

“Бактрийцы” потащились за Бештииновым; оркестр звучал ближе, предвещая сцену.

– Что-то я нервничаю перед этим выступлением, – шепнула бактрийская царевна Коту в Сапогах.

– Марварид-эфенди, – Триярский пытался изменить голос, – а что… заговорщиков уже привезли?

– Э! Дались всем эти заговорщики-мамаворщики… Вон стоят, репетируют.

Сбоку топтались какие-то небритые типы в желтых хитонах и высоких, как новогодние пики, колпаках. Лица у них были серые, губы шевелились, в руках тряслись какие-то листочки с отпечатанным через копирку текстом.