Ну, значит, не все застали. Московское снабжение, свой университет.

Разведаны два новых месторождения гелиотида… Да вы не слушаете, право!

Не слушал. В раскрытой книге пылилось и выцветало несколько благодарственных записей. Внимание Триярского привлекла последняя – беспомощным почерком первоклашки: “СПАСИБО ДОРОГОЙ УЧИТЕЛЬНИКЕ

Подпись: Дмитрий АКЧУРА.

– Акчура… тоже ваш ученик?

– И слушал меня гораздо внимательнее! Всегда выделялся из коллектива благодаря любознательности…

– И грамотности, – усмехнулся Триярский.

– Не понимаю вашего юмора… Тяжелейший случай дисграфии…

– Чего?

– Дисграфии! Способный, живенький, активный – но не мог писать, письменно передавать мысли. С ошибками, без ошибок: не мог. И домашние условия наложились: рано без матери, отец запил, потом притащил мачеху – такую, знаете, фрукту… Я ее пару раз в школу вызывала, для бесед. Я ведь двадцать лет кристально проработала на

Кашмирке…

– Это которая для умственно отсталых? Подождите. Как же Акчура – с этой дис…

– Дисграфией.

– … графией мог стать писателем?

– Перелом, диалектический скачок, который, как я надеюсь, он обязательно опишет в своем новом произведении. Ой! Через пять же минуток к Ермаку Тимофеевичу! Тапки не забудьте вернуть – я их из

Царскосельского дворца везла!

Триярский постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, дернул.

За дверью открылась глухая неоштукатуренная стена.

– Что за невоспитанность! – возмутилась сзади Изюмина. – Подождите смирненько, и вас пригласят.

Триярский захлопнул дверь и развернулся – Изюмина глядела на него с видом последнего дня Помпеи. Даже секретарша бросила свои шарики.

– Ариадна Ивановна, вам не кажется, что вы сейчас не в своей умственно-отсталой школе, а я не ваш ученик? Не кажется? А что я здесь уже полтора часа только и делаю, что смирненько жду – хотя это я нужен вашему шефу, а он мне сто лет не нужен…

– Руслан… извините, не в курсе насчет вашего отчества… – начала

Изюмина.

– Мое отчество вас не касается. Идите и рисуйте ваши лозунги и не лезьте со своими советами.

– Руслан Георгиевич! – ударил в спину Триярскому металлический баритон.

По религиозным лицам Изюминой и секретарши можно было догадаться, кто его звал. Дверь распахнулась, никакой стены за ней уже не было: открывалась небольшая комнатка…

…настоящая, подлинная приемная Черноризного. С японским интерьером и завернутой в красное кимоно новой секретаршей, которая тут же спикировала перед Триярским на колени и принялась сдирать с него туфли.

Еще сильнее поразил интерьер, производивший непривычное для дуркентского глаза сияние. Свиток в углублении: иероглифы, цветы.

– Среди хризантем одряхлевшей бабочки закружилась тень…

– Сэйфу Эномото, восемнадцатый век, – произнес все тот же баритон. -

Я рад, что вам понравилась моя приемная. Прошу в кабинет.

Перед Триярским стоял пожилой красавец с родимым пятном на щеке.

– А где же бабочка? – Триярский разглядывал свиток.

– Я тоже задавал себе такой вопрос… Один японский искусствовед объяснил, что после триумфа “Чио-Чио-Сан” – “Госпожи Бабочки” – многие японские мастера перестали изображать это насекомое… Точнее, изображали его с помощью пустоты. Видите это место – вот здесь обычно, по канону, изображали бабочку – а ее нет. Красноречивость пустоты…

– И я… только что подумал: пустота – это самый изощренный вид лабиринта.

– Да? Значит, не зря я вас продержал эти полтора часа, если у вас стали возникать такие мысли. Полтора часа должны были подготовить вас к беседе – я, поймите правильно, не хотел получать в собеседники этакого… Джеймса Бонда.

Вошли в кабинет.

– О-чо… Хаяку! – скомандовал Черноризный секретарше.

– М-м, не знал, что в нашем Дуркенте можно набрести на такие места… от нахлынувшей роскоши Триярский чуть не задохнулся. Особенно поразил небольшой робот в виде японского монаха в позе лотоса.

– Жалкие остатки! Мы на грани разорения. Вы видели наши цеха.

– Руины.

– Руины! – обрадовался Черноризный. – Готов заявить это на самом высоком уровне: руины, руины и еще раз – руины. Запасы гелиотида истощены – да, да, хотя из этого, конечно, уже успели слепить

Государственную Тайну…

– А вы, как зам. по безопасности, ее, стало быть, охраняете.

– Я охраняю оставшиеся крохи гелиотида. Хотя, скажете вы – охраняй не охраняй: контракт с японцами подписан, американцы… американцы без всякого контракта здесь как дома. И ведь как только назовешь им реальную цену, сразу вспоминают демократию и права человека…

Уступишь немного в цене – ладно, говорят, с демократией можете пока не спешить, но чтобы такие-то права человека к завтрашнему дню – как штык. Снизишь еще цену – они еще пару прав сбавляют… В итоге – остатки (на любом уровне могу заявить: остатки) гелиотида идут за бесценок. Американцы, японцы… немцы вот приезжали. А ведь все – вся эта инфраструктура – русскими, русскими руками строилась!

Впорхнула кимоношная секретарша: чайничек, чашечки, печенья в виде гелиотидов.

– Спасибо, нет, – Триярский замахал, на случай, если секретарша окажется японкой.

– Да русская она, Мария. Четыре года в Японии на экономиста училась, вернулась: в одну фирму, в другую… Пришлось эту сакуру сюда пристроить – а то совсем бы зачахла… А от чая – зря отказываетесь.

Так на чем я остановился?

– На русских руках.

Черноризный углубился в чай, потом поставил чашку, кивнул:

– Сколько здесь нашего брата полегло! Хоть вторую Медной горы хозяйку пиши. Да и сейчас: сорок процентов завода – русские; завод разорится, что с ними делать прикажете?

Безутешно погрыз печенье.

– Вы, Руслан, надеюсь, русский человек?

– Бабушка – татарка, остальные вроде все русские, – сказал

Триярский, тихо ненавидя сам себя за эту барскую улыбку, с которой

Черноризный экзаменовал его на национальность.

– Ну, татарская бабушка только украшает русского человека… Все мы проистекаем из Евразии… Кстати, как вам эта сабля? Настоящая японская, можно использовать при сэппуку…

Провел ребром ладони по животу.

– Харакири? – уточнил Триярский.

Черноризный засмеялся. Захохотал и робот, мигая лампочками-зрачками:

– Харакири! Харакири-ва абунай-дес-йооооо…! Дамэ, дамэ, дамэ!

Черноризный взял саблю, покачал в ладонях:

– Не думайте, большая половина вещей в этом кабинете принадлежит лично мне, включая и эту саблю… Вы, наверное, хотите спросить, почему я с вами так искренен… и для чего вообще пригласил?

– И зачем подбросили эту нездоровую Изюмину…

Черноризный вздохнул:

– Зря вы так Ариадну Ивановну… Кандидат наук. Психолингвист. Ее кандидатская об измененных состояниях сознания под воздействием гелиотида до сих пор считается…

– Воздействие гелиотида на сознание?

– Эх… а еще в музее гелиотида побывали! Впрочем, каюсь, идея с музеем пришла мне поздновато, а Ариадна Ивановна могла в спешке за деревьями не показать вам всего леса… Да, гелиотида – да, на психику. Именно с этой целью он и добывался оборонкой – басни про его применение в радиотехнике распространялись для дезы. Еще в тридцатые были изучены все древние легенды о потере разума от диадемы или какого-нибудь ожерелья из гелиотида, а также статистика психических расстройств у добытчиков-дуркоров… к этому подшили данные радио-химических исследований самого камня, обобщили и положили через товарища Берию на стол Лучшего Друга Красных

Дуркоров. Так вот, мы с Ариадной Ивановной десять лет проработали в одной группе: она вела наблюдение за детьми…

– Детьми?

– Да, с дефектами психики… Что вы вращаете белками – родители были в курсе, им объясняли – естественно, не все. Ну, что идет лечение.

“Я ее пару раз в школу вызывала, для бесед”. Для бесед… для бесед…