Изюмина, все еще сжатая Триярским, кивнула.
– Так что сделать тебя моей идеей, Триярский, не удалось, а тут еще черепаха. Ариадна Ивановна, вы успели рассказать нашему дорогому гостю, что дуркоры спускались в шахту, обязательно привязав к поясу черепаху? Нет? Только про песни? Подождите, Ариадна Ивановна, сейчас наш нетерпеливый гость вас отпустит. Кстати, кто у нас в лаборатории занимался черепахами?
– Покойный Мовсесян, – пропищала сдавленная Изюмина.
– Вот видишь, Триярский: покойный Мовсесян. Конечно, я пропустил тебя через гелиотизацию: сильно мелькал ты под ногами с утра – но ты оказался, во-первых, на пустой желудок, во-вторых, любителем рептилий. Так что, когда у тебя через полчаса наступит помрачение, оно может оказаться не слишком долгим… неделя -две. За это время тебя вышвырнут с работы и отсудят дом. Тогда и придешь ко мне.
Приползешь то есть. Ерема!
Кукла, выглядывавшая из-за локтя Черноризного, неожиданно закричала:
– Во поре бередженька стояра… Рю-ри-рю-ри, стояра!
Не успел Триярский выхватить пистолет, что-то оглушило его и отбросило в сторону. Пол под ним разъехался, тело понеслось на какой-то подставке вниз. Последнее, что он услышал, были слова
Черноризного наверху:
– Сколько раз повторять: после “во поле березонька” – “во поле кудрявая”. Кудрявая!
Час девятый. ПОСЛЕДНИЙ ЛОЗУНГ
Платформа с Триярским достигла дна подвала.
Триярский выглянул из шахты в коридор. Пусто; две-три желтушные лампы, качавшиеся, вроде буйков, в волнах темноты.
“А Черноризный сейчас, наверное, распекает проходную за то, что не изъяли черепаху”, – Триярский укладывал мертвый панцирь в сумку. “А потом дает команду звонить в дурку, чтобы забрали буйного психа из подвала… Интересно, я превращусь в буйного?”
И Триярскому вдруг стало все равно, во что он превратится через полчаса, что произойдет сегодня в Доме Толерантности, и сколько еще электронных мерзавцев разведет у себя в кабинете Черноризный.
Снизошедшая благость была неожиданно прервана.
Шум шагов, голоса.
“Что… уже дурка?” – Триярский сплющился в какую-то нишу.
Поддалась невидимая дверь – ворвался прямоугольник света, в который вошли четверо в американской форме. И двинулись в сторону
Триярского, рассекая коридор свинцовыми шагами и по-кавказски шероховатыми фразами.
“А вот это уже конец”, – усмехнулся Триярский, прикипев к стене.
За несколько шагов до Триярского четверка остановилась. Один за другим, исчезали в той самой шахте… Взвыл мотор, загудели натянутые тросы.
“Ха-кха-ха”, – обрадовались в шахте. Четверка взмыла вверх.
Триярский рванулся к железной двери, через которую они вошли – дверь поддалась, в глаза хлынул кипящий, перемешанный с дождем свет.
Выбежал, сжимая в кармане покрытый холодным потом пистолет.
Никого. Внутренний двор. Обглоданная стена, два бака с дымком.
Все это его почему-то обрадовало – именно та предельная четкость, не затуманенная безумием, с которой он видел и осознавал эту дырявую стену, эти баки, эту вонь и этот дождь, летевший на его смятое вдруг в улыбке лицо.
– Еще двадцать минут, еще можно…
Бросился в пролом в бетоне.
Через секунду Триярского можно было видеть вылезающим из-под лозунга:
“Толерантность – залог нашего мира. Областной Правитель”.
Звон стекла наверху заставил Триярского задрать голову.
И отскочить – прямо на него откуда-то сверху Башни падал, стремительно увеличиваясь, человек.
И рухнул в клумбу в паре метрах от Триярского.
– Аххх-а… Трия…ский… – прохрипел упавший.
Черноризный.
В руке была зажата все та же японская сабля; рубашка сползла жгутом, голая поясница. Харакири… или как его там. Не успел.
Рухнуло с металлическим звоном второе тело.
– Обунаи-йоо… обунаи-йо!
Искореженный Ерема, аварийно мигая, пытался подняться.
– Хадзукащи… До-о щтара… Во поре береджонька стояра!
Черноризный таращился на нависшие над ним гнилые хризантемки клумбы.
– …ярский… спуск во втором корпусе шлифовального цеха, обязательно. И спасетесь…
– Как найти?
– … она покажет…
Триярский обернулся – за ним стояла Изюмина.
– Ариадна… новна… моя самая эффективная… идея…
Изюмина всхлипнула.
– Во поре береджонька стояра… – напевал Ерема, – во поре кудорябенька стояра… А… дэкита! Поручирощ! Во поре кудорябенька стояра…
– Заткните его… Эх – как все… предупреждал же Исав… Исав!
Новая конвульсия прокатилась по телу бывшего зама.
Последняя.
– А теперь – побежали, товарищ Триярский! – дернула за рукав Изюмина.
Она была права: из окна, из которого только что вылетел Черноризный со своим ассистентом, выглянула бритая голова. Защелкали выстрелы.
Завыла сирена. Триярский бросился за угол следом за Изюминой.
– Во поре кудорябая стояра…! Рю-ри-рю-ри…- неслась вслед лебединая песня Еремы.
Они неслись по Заводу: ограды, пирамиды металлолома, таборы грузовиков, желтые лужи; лестницы, ввинчивающиеся в пустоту. Стены: крашеные – кирпичные – в кафеле цвета хозяйственного мыла – подпирающие новый лозунг…
За какой-то из стен выскочил один из лихой четверки – на мотоцикле; автомат. Триярский выстрелил – догонявший рухнул; мотоцикл полетел дальше.
Снова замелькали бывшие цеха, наполненные битым стеклом, переходы с карфагенскими арками.
– Кто это был? – крикнул Триярский, когда они спускались в какой-то люльке на первый этаж полузатопленного цеха.
– Дети… наслоились семейные обстоятельства… облучение…
“Сама-то, тоже облученная… Куда еще заведет”, Триярский вглядывался в восторженное лицо Изюминой.
– Не волнуйтесь, это самый кратенький путь…- словно поймав его мысли, кричала Изюмина. – Я же выросла на заводе: отец, Иван
Пантелеич, красавец – я вам рассказывала…
Триярский в полутумане ловил ее запыхавшуюся болтовню. Пространство начинало искривляться, вздуваться, выплевывать какие-то пузыри.
Головная боль вскипала до степени рвоты – а он все бежал, бежал за фиолетовым плащом этой двужильной кандидатки бабаягинских наук, обжигавшей детей невидимыми лучами во имя науки и драгоценного
Ермака Тимофеевича…
Снова улица… ну, вот и началось! Семь всадников в лохматых шапках, и еще несколько пеших, копья, перья какие-то шевелятся.
– Ариадна Ивановна… я схожу с ума… у меня галлюцинации!
– Это не галлюцинация, это наша монголо-казахская самодеятельность,
– тянула его за руку сквозь строй рогатых шлемов Изюмина.
Здоровалась с кем-то; шлемы улыбались, кивали. – Репетируют, бедные, под дождиком…
Самодеятельная орда, расступившись, осталась позади.
– Нет у них помещения. Им сегодня тоже в Толерантности выступать…
Ну, пришли.
За поворотом открылся новый цех с уцелевшей со времен Белого Дурбека надписью на латинице (была мода): “SСHLIFOVALNI SEX”.
“Шлифовальный цех”, сообщала надпись поменьше.
Цех был обитаем: вертелись станки, бегали однообразные женщины в комбинезонах.
– Де-евоньки! – закричала Изюмина. – А ну-ка ручки вверх – и за голову! Триярский, помашите-ка вашим пистолетом, порадуйте коллектив…
Они бежали между застывшими комбинезонами.
– Салям… салямчик… – успевала здороваться Изюмина, – здоровьечко как… Руки, ручки за голову, говорю… Нет, не заложница – приказ
Ермака Тимофеевича… Да, передам ему привет, все ему передам…
Забежали в подсобку – запах гуаши и скипидара.
– Стенды здесь изготовляем – не запачкайте. Вот и второй корпус.
Пространство снова выгнулось, взъерошилось, полетели пузыри.
Штативы, реторты, шайбочки сухого спирта… Около одного завала
Изюмина стала судорожно расчищать пол.
– Готово, – улыбнулась Изюмина, указывая изрезанной в кровь ладонью на железный люк. Вдруг разом посеревшее лицо Изюминой пугало даже больше ее кровавых ладоней и съехавшего набок фиолетового парика.
