– Не убегут? – спросил Триярский.
– Э! Куда? Только-только репетировать начали.
Оркестр запнулся. Тишина, закулисное бу-бу.
Зашаркали аплодисменты.
В зал, подставляя улыбку под встрепенувшиеся фотокамеры, входил
Серый Дурбек.
Прямо перед сценой “бактрийцев” обыскали снова; Триярский, у которого в кошачьих ботфортах лежал пистолет, взмок. Обошлось.
– Послушайте, а что петь-то будем? – прошептал Акчура.
– Я могу “Хэппи бездэй”, – вызвался Эль.
– Очень бактрийская песенка, – фыркнула Аллунчик.
– Тихо, – скомандовал Триярский. – Выкрикивайте абракадабру, прыгайте… Главное, отвлеките внимание. Я должен разведать, здесь
Якуб или нет. Никаких возражений.
И растворился за какой-то кулисой.
– Встать! Суд идет.
Голос был все того же Марварида Бештиинова, успевшего переодеться в судейское платье. На нем была мантия, которую привез из Кембриджа сын Бештиинова, тамошний выпускник; перед носом судьи болталась кисточка квадратной шапки из того же комплекта.
Зал, как показалось Бештиинову, вставал медленно. “Иностранцы не понимают” – вспотел Бештиинов, и повторил на недавно освоенном английском:
– Stand up! Court must go on!
Поднимаются, поднимаются… отлегло. Бештиинов вытер пот краем мантии.
Народика в зале не так, чтоб густо. Четверть присутствующих была охраной Областного Правителя, с лицами, вытянутыми, как перископы подводных лодок. Кроме заботы о безопасности, “перископы” слаженно аплодировали, фотогенично изображали массы и вообще – будь воля
Бештиинова, только их бы и пригласил…
А вот сидит и улыбается дипкорпус, то есть, уже встает, но со своей загадочной улыбкой все никак расстаться не может. Бештиинов тоже послал им, на всякий случай, улыбку. Может, оценят, пригласят на какое-нибудь неофициальное виски: “Сэр Бештиинов, вам со льдом?” Со льдом, шайтаны, со льдом…
За дипкорпусом окопалась оппозиция. Три партии: “Свобода”,
“Равенство”, “Братство”; между собой, естественно, на ножах. То либералы из “Свободы” побьют коммунистов из “Равенства”, то исламисты из “Братства” настучат на тех и других. Вот кого из зала суда надо первыми удалить, если начнут нарушать сценарий, а они, конечно, начнут: куда денутся.
На остальных местах ерзала пресса, самый ненадежный элемент зала. Ее разглядывать вообще не хотелось: даже уважаемые люди, поседевшие и полысевшие на ниве заслуженной журналистской деятельности, были
Бештииновым в душе совсем не уважаемы как завистники и тайные скорпионы.
Наконец, весь зал стоял и переминался с ноги на ногу.
– Вольно, – крикнул Бештиинов. И посмотрел наверх: как реакция?
Наверху, под гигантской копией гелиотида, на синем троне сидел сам
Областной Правитель и курил свой любимый “Беломор”. Кажется, доволен. Или не доволен. Доволен. Наклонился к Аполлонию, что-то ему на ухо поручает. Или не доволен?
Бештиинов зажмурился, как перед длинным тостом, и начал:
– Слушается дело…
Триярский прополз мимо очередного манекена с автоматом и уткнулся в лестницу.
– …дело о попытке государственного переворота… – растекался по внутренним радиоточкам Бештиинов.
Мимо проехала на роликах опаздывавшая вьетнамская самодеятельность, таща за собой контрабас.
Триярский полез наверх.
– …здравить присутствующее в зале международное сообщество и простых дуркентцев со всемирным Днем Толерантности!
“Ш-шшшшшш…” – заработали ладонями простые дуркентцы.
Серый Дурбек погасил окурок о бильярдную лысину Аполлония и спросил:
– А где мои преступники?
Спросил тихо, но Бештиинов услышал, и на всякий случай вспотел.
Прервав рассказ об успехах толерантности, гаркнул:
– Подсудимых – в зал!
И, найдя на пульте перед собой кнопку “МЕРЗКАЯ ПЕСНЬ”, с хрустом нажал.
Похожий на старую рыбу органист Евангелопулус вонзил свои бородатые пальцы в клавиатуру, засучил ногами.
Инструмент кашлянул кровяным сгустком… ля-минор… си-минор…
Из-за кулисы, выходили обвиняемые, покачивая колпаками.
– Земля, пригодная для смерти, – затянули колпаки, – Твой герб – лопата и кирка…
– Послушайте, послушайте, что они поют! – перекрикивал Бештиинов.
…На заключительном концерте
Ты выйдешь в гриме старика.
И будешь кланяться сутуло
На Север – раз, на Запад – два.
Пока у флейты чистят дуло…
– Мухсинов Хаттаб Хабибович, Турыкин Олег Марленович, Фидоев Шароф
Шарофович…- объявлял Бештиинов фамилии, имена и отчества злодеев.
… И будешь кланяться сутуло
На Север – раз, на Запад – два.
Пока у флейты чистят дуло…
И ищет плаху голова.
Но ты не жмурься и не хныкай,
Не плачь в прокуренный жилет -
А лучше вилкою потыкай
В неплодородный свой паркет.
Триярский, держа пистолет, лез наверх, настигаемый то справа, то слева причудливой песней. Весь Дом Толерантности представился сейчас огромным репродуктором, беседующим сам с собой. Лестница все не кончалась.
Песня завершилась – видимо, выводок желтых буратин успел распределиться по скамье подсудимых в соответствии с розданными билетами и теперь ожидал выступления других коллективов.
Затылок Триярского ударился обо что-то…
Крышка люка отъехала; Триярский высунул голову в темноту.
В ту же секунду в висок уперся металл; слух обжег неожиданный голос:
“О-хисащибури-на…”
Триярский выстрелил в голос.
Похлопав обвиняемым, зал принялся обсуждать песню. Следующим шло выступление сотрудников прокуратуры. По кулисам прошла волна, трубачи наполнили щеки воздухом…
– Для обвинения, – громыхал Бештиинов, – приглашается самодеятельный ансамбль Дуркентской Прокуратуры: “БАКТРИЙСКИЕ ИЗЮМИНКИ”!
Из радиоточки затрещали аплодисменты.
Триярский, ловя губами темный воздух, нащупал выключатель.
Осветилось тело в красном кимоно.
Секретарша Черноризного. Мария. Сакура.
Кровь расплывалась по ковролину. Нагнулся, держась за оцарапанное пулей плечо, повернул ее к себе лицом… И… что она здесь делала?
Что это за ключ у нее на шее?
Снял ключ, машинально стараясь не повредить затейливой прически…
Огляделся… две двери в кабинки переводчиков. Одна закрыта.
“Бактрийские изюминки” выстроились на сцене, заливаемые софитами.
Аллунчик разбрасывала воздушные поцелуи, Эль подпрыгивал и махал публике… Акчура кланялся.
– Какие все-таки милые люди у нас в прокуратуре, – произнес сверху
Серый Дурбек.
– Воистину милые, – согласился Аполлоний, на всякий случай отодвигая лысину.
Аллунчик тем временем быстро шептала Элю:
– Зачем я здесь… Якуба все равно нет. Стой, не отходи. Ноги что-то леденеют… Поддержи. Вот так. Ничего, решат, что танго. Миленький,
Элюшка, только держи меня… только держи… убери руку оттуда, маньяк!
Медленно вступил хор. Акчура задохнулся… узнал.
Пещера. Трон. День сомнения.
Проносились потрясенные лица зала, трон с привставшим Правителем, сплетенные в каком-то другом танце тела Аллунчика и Эля, снова зал…
Вот уже все слилось в один сумасшедший ковер, а Акчура все…
В полумраке кабинки сидело двое. Неподвижных.
– Руки, – приказал Триярский.
Одна фигура, поменьше, шелохнулась, спросила:
– Вы – призрак?
Водя пистолетом, Триярский разглядывал спрашивавшего. Горб, белые туфли.
– Это вы… призрак, – процедил Триярский. – Белый Дурбек, если не ошибаюсь?
За горбуном в полстены шло затемненное стекло, за которым бесшумно переливался зал. Триярский заметил своих знакомцев на сцене: Акчура выделывал какие-то смешные па…
– Спит? – Триярский указал пистолетом на развалившегося в кресле охранника.
– Вечным сном, – кивнул горбун. – Встретили Марию?
– Ага, – Триярский показал на кровившее плечо. – Тоже отправилась спать.
– Сколько смертей, Триярский…
– Откуда вы меня знаете?
Горбун поглядел в стекло:
– Правда, красиво пляшет? А тех двух я не знаю.
