Ольга сказала:

— Пойдешь со мной на завод. Чего тебе одной сидеть? Сегодня делегатов будут выбирать. В Москве на совещании работниц наша сестра всю правду выложит. Эх, если бы меня послали!

— Пойдем, — согласилась Мария.

Вот уже почти неделю живет она в Воронеже. Ночью, когда Ольга работает, Мария спит, днем ходит с нею по митингам и во всем, словно старшую, слушается ее. Им обеим по двадцать, по опыту жизни они во многом равны — окончили по два класса приходской школы, зарабатывали на хлеб: Мария шитьем да вязаньем, Ольга — на шахтах, на мельницах, теперь — работой на тарном заводе.

Странный человек была эта Ольга!

О Степане она говорила отрывисто, словно командуя:

— Разлюбит, ну и пусть катится. Да я его тогда сама раньше выгоню. Коли мужик, так уж и сохни за ним? — она хлопнула себя по животу. — Теперь пусть ученые люди придумают, как мужиков в баб переделывать, — она перехватила изумленный взгляд Марии и добавила: — Не все только мужикам над нами властвовать!

А в то же время Ольга была ко всем очень чуткой, внимательной, о Марии заботилась она, как о беспомощном ребенке: хорошо ли ей спать, да ела ли, да тепло ли одета?..

На одном из митингов обсуждали, можно ли из-за белой угрозы работать не по восемь, а по десять часов в день. Выступали разно, а все более так, что-де противоречит это самым принципиальным завоеваниям рабочего класса и сделать такое предложение могут лишь враги революции, потому что трудящиеся других стран, узнав про такое решение, потеряют веру в Советскую власть.

Выступила Ольга.

— Я, бабы, предлагаю, пока белых не отобьем, работать по десять часов и малолетних всех привлечь, у кого там какие есть — без дела дома болтаются, зря хлеб едят.

— Эксплуатация! — рассек тишину чей-то выкрик.

Ольга продолжала:

— Мы, женщины, разве считаем, сколько часов еще после работы в дому своем спину гнем? Кто из нас хоть час на своего мужика пожалел? А тут о всей нашей власти дело, — она оглядела всех ясными голубыми глазами. — Я к мужикам не обращаюсь. Их мы на фронт отошлем. Пусть идут.

Мария сказала ей потом:

— Что ж ты, Оля, то Степана ругаешь, то всех любить обещаешься?

— Да я за Степана всю свою кровь до капли отдам! — ответила Ольга.

Митинг шел в помещении бочарного цеха. Белея свежей клепкой, вдоль стен пирамидами высились бочки. На бочках же сидели участники митинга, на бочках держался помост для ораторов.

Первым вопросом было распределение шуб, изъятых у буржуазии. В цеху было холодно, и многие сразу надевали эти шубы — красные, зеленые, синие, клетчатые, с мехом, с плюшевой затейливой отделкой.

Ольга все время была в центре тесной гурьбы женщин. С ней со всех сторон здоровались задорными кивками, переговаривались через головы соседей, она то и дело что-то советовала:

— А ты на своем стой… Дура ты! Ему только это От тебя и нужно!.. Ну уж нет, так делать нельзя…

Старик в очках с железной оправой, одетый в узенькие брюки и потертую курточку, завидев ее, заспешил вон из цеха.

— Чего ж ты не хочешь здороваться, Федор Семенович! — крикнула Ольга вдогонку ему под смех работниц.

Марию ничуть не удивило, что делегаткой на всероссийское совещание работниц выдвинули Ольгу, но сама она смутилась и растрогалась почти до слез. Ее заставили подняться на бочку и говорить о себе, но вместо того она сказала, что на заводе сейчас есть человек, который всего неделю назад приехал с красновского Дона. Она подбежала к Марии, схватила ее за руку и потащила к помосту.

Все, видимо, ожидали появления изможденного старика или старухи и, глядя на Марию, настороженно притихли. Молчала и она. В голове было одно: здесь, в Советской стране, самая хорошая жизнь, потому что жизнь эта осуждает таких людей, которые превыше всего ставят свое богатство, ну, например, таких, как Леонтий Шорохов, в прошлом рабочий, а теперь скаредный лавочник. Но стоит ли говорить об этом? Кто знает здесь Леонтия Шорохова? Будет ли интересно слушать о нем? Да и она-то сама чего о нем вспомнила?

И она молчала.

Ее вдруг спросили о ценах. Что почем в Донской области. Она стала перечислять:

— Свинина: фунт — два рубля пятьдесят, масло — шестнадцать рублей, яйца — семь рублей, пуд муки — семьдесят…

— А у них-то дешевле! — крикнули откуда-то из угла.

— Выше трех сотен заработка рабочему нет, — ответила она. — Это зарубщику столько за два пая в день. А легко ли вырубить? А вырубишь, как прожить с семьей на триста рублей в месяц, если функт пеклеваного хлеба стоит рубль, и, значит, на один только хлеб надо истратить за месяц сто или сто двадцать рублей? — голос ее зазвенел отчаянием. — Да разве в одной еде счастье? Разве будет оно, когда тебе богатство в душу плюет? Рабочие Дона ждут прихода Советской власти не ради одной только сытости. Ради того еще, чтобы ничего продажного не было — ни радости, ни счастья, ни любви. Чтобы каждый всего только своим трудом достигал.

Она остановилась перевести дух. Работницы захлопали. Громче всех — Ольга.

Делегаток провожали с оркестром.

Ольгу окружали работницы. Марии до нее было не добраться. И когда она увидела Трофимовского, охранявшего какой-то вагон, она обрадовалась.

— Я из семьи кадровых военных, — рассказывал он. — Я и сам был в Павловском училище. Да вы знаете ли, что это за училище? Не знаете? Куда же вы годитесь!.. А потом… Было это в шестнадцатом году. Уже перед выпуском — за день всего! — шел я по улице чудесного города Петрограда — есть такой город! — размечтался и не отдал чести. Кому бы в думали?

— Не знаю, — смеясь, ответила Мария.

— Такому же подпоручику, каким должен был стать. Меня задержали, я ответил, что завтра и сам буду иметь честь надеть золотые погоны, сказал в выражениях сильных. Меня разжаловали, попал я на фронт рядовым, ну и началась моя революционная жизнь. Вам жалко меня? — он неожиданно наклонился и заглянул ей в глаза.

— Нет, — ответила Мария.

— У вас очень жестокое сердце.

Когда поезд отошел, Трофимовский встревожился:

— Как же вы домой пойдете? Вы не смейтесь, у нас ночами весьма неспокойно. Я бы вас проводил. Вы не возражаете?

— Зачем? Здесь многие с вокзала пойдут.

Трофимовский ласково смотрел на нее.

— Какая ирония судьбы! Мой удел — опьянение. Работой, героическими подвигами в боях. Мне бы на белом коне скакать впереди войска мировой революции, а видите — стою на часах возле вагона с преступниками и даже ради такой красавицы не смею отойти. Мы, конечно, и тут насмерть стоим, — закончил он с горькой усмешкой.

Он громко сказал в темноту:

— Товарищи революционные бойцы! К смерти за дело мировой революции готовы?

— Готовы! — отозвались из темноты.

Марии стало обидно за тех красноармейцев: Трофимовский откровенно издевался над ними, — она уже совсем решительно сказала:

— Не надо. Я сама пойду.

— Но у вас же пропуска для ночного хождения нет! Вас задержит любой патруль!

— Я скажу, что сестру провожала.

Трофимовский прищурясь посмотрел на нее:

— Я забыл! Вы храбрая. Вы через фронт к брату шли!

Он все-таки отрядил с нею красноармейца и сказал на прощанье:

— Транспорта, извините, нет никакого — в командармы не вышли. Завтра, если буду свободен, разрешите посетить, проверить, как были доставлены.

Он раскланялся. Мария смущенно улыбнулась в ответ, догадавшись, что нравится ему, и совершенно растерявшись оттого, что не знает, как вести себя в таком случае.

С бойцом они долго шли по ночному Воронежу. Красноармеец ворчал:

— В экой дали живете. Оно, конечно, если командиром приказано…

— Вы его любите? — спросила Мария.

— Огневой человек, — ответил красноармеец, но по голосу его слышалось, что относится он к Трофимовскому без особого уважения.