Трофимовский и в самом деле зашел на следующий день. Был он мрачен и пьян.

Он долго смотрел на фотографии, потом на Марию, оглядывал всю обстановку Ольгиной комнаты, брезгливо прислушивался к звукам, доносившимся сквозь тонкие перегородки, и что-то бормотал. Мария насторожилась. Он говорил:

— Такая женщина… Мне боец сказал про барак, я не поверил… До чего довели Россию… Такая женщина… Через фронт… Жизнью рискуя… Аза это — барак!

Марии стало страшно, и она отошла к двери.

— Хотите? — неожиданно громко спросил он.

Мария вздрогнула:

— Что вы сказали?

Он повернулся к ней вместе с табуреткой, на которой сидел:

— Я вас в шелка одену, во дворце поселю, на серебре будете есть!

Мария шарила рукой за спиной, отыскивая дверную ручку.

— Нет. Мне ничего не надо.

— И в душах все святое растоптано, — сказал он, встал, скрипнул зубами и, шатаясь, ушел.

На следующий день Трофимовский явился опять. Он просидел часа три, пил чай, угощал конфетами, извинялся за то, что накануне был пьян и, вероятно, плел глупости. Мария смущалась, говорила мало и застенчиво.

На другой день он тоже пришел и сразу сказал, что едет в Москву за литературой.

— В курьера превратили товарищи большевики, — сказал он с желчной улыбкой.

— А вы разве не большевик?

— Я левый эсер-максималист. Мы партия людей отважных, как соколы. Мы за настоящее братство и за настоящую революцию, после которой наступит подлинное счастье народа, а не это позорное преследование порядочных людей и национализация унитазов.

Последних слов Трофимовского Мария не поняла: она не знала, что они значат, но вспомнила вдруг Ельцина и его разговор с Федоркой, и вся блестящая внешность Трофимовского показалась ей приторно-бойкой, а сам он пустым и надоедливым.

Трофимовский снисходительно улыбнулся и сказал неожиданно:

— Хотите со мной поехать? Я устрою вам райскую жизнь. В самом деле! Ну чего вам терять?

— Я должна Степана ждать.

— Какого Степана? — спросил он. — Ах этого, братца вашего! Ну да, ну конечно, вы ж еще ждете!

Он как-то так посмотрел на Марию, что ей стало беспокойно, и она совсем уж решительно ответила:

— Нет. Я не поеду.

— Со мной или вообще?

— Я буду Степана ждать.

В этот же день пришел Дорожников. Устало опустился на койку рядом с ней, сел, касаясь ее плеча. Мария не боялась его и не отодвинулась, и почему-то сразу почувствовала, что пришел он не зря, и что ему с ней тяжело.

Помолчав, он спросил, скоро ли приедет Ольга. Мария ответила.

Опять помолчали.

— А мне за тебя боязно, — сказал Дорожников. — И когда только вся эта мука кончится?

Мария через силу рассмеялась:

— Я шахтерка, шахтерская дочь. Без отца с пяти лет живу. Сама себя кормлю. А вы со мной, будто с маленькой.

— Жалко мне, — ответил Дорожников. — Тебя жалко. Степана.

Мария вспомнила слова Трофимовского и все поняла: «Убили!».

Она привстала с койки, привстала осторожно, опираясь руками, вплотную приблизилась к нему;

— Вы знаете что-то. Я вижу — вы знаете!

— Эх, Маруся, — сказал Дорожников. — Степан в нашей разведке работал. Через фронт ходил. А у казаков волна расстрелов идет. Германцы ушли, вот они и лютуют, за растерянность мстят. Война же, Маруся! У нас тут двух немецких агентов судили, приговорили в тюрьме сидеть до прихода мирового коммунизма. Больше двух лет не пройдет, отделались дешево, а сколько за эти два года золотых наших ребят поляжет? Да не плачь ты, слезы ничему ж не помогут!

Но Мария не плакала. С того дня, как арестовали мать, слезы иссякли в ней. И сейчас ей только мучительно свело кожу на лбу.

— Как же теперь мама будут? — спросила она. — Разве им это пережить? Я должна домой идти. Что, если они без меня там про Степу узнают?

Она встала и начала шарить на столе, на кровати, словно собирая какие-то невидимые вещи.

— Он, Маруся, связь с нашими людьми через фронт поддерживал. Ты гордись таким братом. Он за общее дело погиб.

— Нет, — ответила она. — Я не могу больше здесь оставаться. Если там до мамы дойдет… У нее сердце плохое, и в тюрьме она… Одной ей не выдержать. Это ж получится, что я ее убила, что рядом с ней в тот момент не была. Я завтра ж назад пойду! Я только Ольгу… — Она замерла. — Боже мой! Еще приедет ведь Ольга!..

— Да! Еще Ольга приедет, — воскликнул Дорожников и в отчаянии обхватил голову руками. — Ольга ж приедет! Вот же где горе-то будет!..

Мария вдруг оказалась одна. Она стояла у столика, глядела на зеркальце, на плакат, на фотографии. Слезы слепили ее. Не утирая их, она, сведя на лбу кожу, все пыталась собрать мысли, додумать что-то очень важное, что никак не давалось, и для этого всматривалась в родное Степаново лицо на фотографии, в задорную позу Ольги и впервые с начала и до конца читала и читала весь плакат, приколотый под зеркальцем, а не только те строчки, которые были обведены красным карандашом. «Вам, не щадившим собственной жизни, — читала она, — от имени угнетенного народа Кубанской республики, от имени рабочих всего мира, мы, представители Советской власти, говорим: «Спасибо». Товарищи, знайте, не забудется то, что вы сделали. Огненными буквами начертаны будут на страницах истории ваши битвы с врагами, освобождающие человечество. И близок тот день, когда миллионы освобожденных от ига капитала скажут вам свое громкое «спасибо». Мы же, свидетели и участники ваших страданий, приложим все усилия к тому, чтобы вознаградить вас за понесенные труды и, главное, утереть слезы тем, кто в этих битвах потерял отцов, братьев, мужей и сестер. Женщины-труженицы, мы восторгаемся вашей доблестью. Вы доказали перед всем миром, что вы, неприлично одетые и плохо воспитанные, выше умом и сердцем против одетых в шелка и бархат и получивших высшее светское образование. Слава вам, слава павшим! Живые, к новым битвам и победам… Да здравствует Красная социалистическая армия! Да здравствует социализм!»

«Домой, домой, домой», — повторяла она, чтобы только отогнать от себя мысль о том, что скоро приедет Ольга.

Ольга еще только переступала порог, как Мария сказала:

— Степу убили.

В тишине шлепнулся на пол желтый портфель. Ольга подошла к койке и села.

— Так я и знала, — проговорила она.

Закрыв глаза и шепча что-то, она несколько мгновений просидела так, затем встала, затянула ремень гимнастерки.

— Я тоже на фронт пойду. Ну, гады же, — и вдруг стала душить себя.

Мария бросилась к ней, схватила за руки.

В дверь постучали. Ольга оттолкнула Марию. Работницы ввалились в комнату. Ольга некоторое время смотрела на них так, будто не могла понять: кто это? что это? зачем они?

Потом расстегнула портфель, вынула газету, резким голосом стала читать по ней:

— «Товарищи, в некотором отношении съезд женской части пролетарской армии имеет особенно важное значение, так как женщины во всех странах всего труднее приходили в движение… Из опыта всех освободительных движений замечено, что успех революции зависит от того, насколько в нем участвуют женщины. Советская власть делает все, чтобы женщина самостоятельно вела свою пролетарскую работу», — Ольга сложила газету, спрятала в портфель, сказала: — Читала я, бабы, отрывки из речи товарища Ленина, — и замолчала, сидя с открытым ртом и как будто не понимая, где она и кто это вокруг нее.

Потом они все вместе ушли.

Вернулась она на рассвете. Мария не спала, ожидая ее. Сгорбившись, Ольга присела к столу, взяла кусок хлеба, не глядя на Марию, проговорила грубым голосом:

— На пекарню заведующей ставят. В тесто мел да глину мешают. Вот где контра!.. Меня за полпуда муки не купишь! Не продажная! Мне и золотых гор не нужно!

Слезы текли у нее по щекам. Не замечая их, Ольга рвала зубами корку.