Фотий Фомич достал очки, взял лист.

Фотий Фомич поджал губы:

— Ну что ж…

— Дальше читайте!

Фотий Фомич опустил руки с листом сообщения и задумался.

Варенцов вдруг ужаснулся:

— Что же вы молчите, папаша! Вырежут нас большевики, — он наклонился к отцу. — Между двух стенок окажемся: революция в Германии. Совет там организован, большевики власть берут.

Фотий Фомич отбросил лист с телеграммами:

— Когда случилось?

— Несколько дней уже. Специально телеграммы задерживали.

— С Леонтием Шороховым говорил?

Варенцов смотрел на отца, не понимая.

— Я же просил тебя намек ему сделать: «Если сватов не зашлешь, следствие будет, куда брат скрылся». Шуткой намекнуть.

— Так он же не казак, папаша! В хохлы родную дочь отдаете!

— А мы его к себе в дом возьмем. С нами будет жить. И в казаки припишем. Не сейчас, а то припиши — вы его в солдаты забреете, — он тяжело вздохнул. — Я б и тебя сейчас с радостью в иногородние переписал.

— Чего с ним говорить теперь! Протрата у него. За бесценок все продает.

— Давно начал?

— С неделю.

— На какие рубли продает?

— На николаевские!

— Так какая же это протрата? Да ему из Новочеркасска про эти ваши телеграммы кто-то раньше, чем вам всем, сообщил. Только и дела! — Фотий Фомич пододвинул сыну стакан. — Чего хмурый такой? Выпей, полегчает! — он ткнул пальцем в телеграммы. — Про союзников — правда? Или сами придумали? Сами, конечно. Донское агенство постаралось… Эти телеграммы куда?

— Для «Городского листка».

— Задержи.

— Как это задержи, папаша? Это не николаевские времена, когда полицмейстер телеграммы по своему произволу задерживал. Вы в Донском государстве живете!

Фотий Фомич взорвался:

— Донское… Государство… Нету государства Донского. Что я, слепой? Ни законов, ни денег. Как же! Монополию на пшеницу установили: десять рублей пуд! Сами увидите: кто ж это за ваши деньги по десять рублей пшеницу продаст? Что купишь на ваши деньги?.. То и дело в газетах пишете: «В Турции революция! В Португалии революция! В Германии беспорядки! Болгарский король отрекся!..» С таким, как Леонтий Шорохов, породниться — это потом дело спасти. Парень не трепаный, не пьяница, из себя хорош, Дуське нравится…

— Да поймите, папа, завтра же из Новочеркасска «Донские ведомости» с почтой придут!

— До завтра задержи. Чтобы сегодня в городе официально не знали.

— Что вы затеяли, папаша?

Фотий Фомич молча кусал желтый кривой ноготь на большом пальце правой руки, отдавленном еще в молодости шахтным воротом.

— Что вы затеяли, папаша? — Повторил Варенцов.

Старик не отвечал.

— Я стыжусь того, что я сын ваш! — зашипел Варенцов. — Это родина моя! Вы ее предать хотите? Хотите панику сеять?

Фотий Фомич презрительно взглянул на него:

— Крой меня! Крой! Мало я за тебя взяток давал, чтобы ты в своей контрразведке остался?

— Какие взятки?

— Одиннадцать тысяч стоило, чтобы тебя после Сергинского взрыва в полк не перевели. И не донскими бумажками, вроде тех, которыми братья Парамоновы в Ростове пожертвовали по пять тысяч с носа — тоже мне, миллионщики! «Катериненками»! Они раз в десять дороже ходят!

— Вы врете, батя!

Фотий Фомич деловито встал, повернулся в красный угол, к иконам, перекрестился:

— Истинный крест, — он опять сел и обратился к сыну: — У нас с тобой есть родина — великий Дон. А капиталу родина там, где его не обесценят. Весь наш капитал сейчас в расписках германского казначейства.

Варенцов смотрел перед собой застывшими глазами.

— Я согласен и тут помирать. Но чтобы весь мой труд и твой труд в труху?.. Задержи телеграммы — продадим хоть чего-нибудь. Не задержишь — нищими будем.

Варенцов смял телеграммы, сжал их в кулаке:

— Кому деньги давали?

— За что?

— З-з, — судорога свела его рот.

Он знал: отец заплатил кому-то из окружения Попова и Родионова. Потому-то бурдовинское дело и раздували. Попов, конечно, еще и себя спасал, гнев атаманский отводил, ну и возможно, что вполне искренне принимал желаемое за действительное. Таким же образом, вероятно, и атаман поступал. Верил в то, во что хотел верить.

— Кому за меня деньги давали? — снова спросил он.

— О! Мало ль кому! За деньги теперь на Дону все можно купить. Хочешь — и небо продадут, и воду, и степь. Бродячее государство стало. Такого и при Николае не было. Тогда земля тверже золота по ценам стоила. А теперь только и дорого то, что с собой унести можно, — он внимательно посмотрел на сына. — Обидно? Ударил больно? А ты выпей. Легче будет.

— А разве не обидно, папаша? Я когда в контрразведку пошел, верил: мне самое святое доверили. Разве доверили? Куплено!

Здесь же, за столом, Варенцов и заснул. Его перенесли в спальню. Фотий Фомич запер телеграммы в несгораемый ящик и поспешно покинул дом.

Вечером в ресторане «Московский» Варенцов встретил знакомых офицеров. Ресторан числился образцовым, по требованиям военного времени это значило, что подавали в нем только легкое виноградное вино, но нервы всех были так напряжены из-за слухов о революции в Германии и уходе немецких войск из России, что когда кто-то из офицеров предложил пойти «попугать» большевиков в следственной тюрьме, это подхватили с радостью.

Подчиняясь приказу Варенцова, тюремный караул пропустил их. Ворвались в первую попавшуюся камеру — тюрьма была раньше семинарским общежитием, на тюрьму походила только толстыми стенами да решетками на окнах с разбитыми стеклами — начали стрелять в лежащих на полу людей.

В соседних комнатах запели «Интернационал», разломали нары и досками стали выбивать решетки на окнах. Кто-то крикнул уже во дворе тюрьмы: «Да здравствует революция!» Тогда к варенцовской компании присоединилась охрана. Стреляли не разбирая, кто бежит, кто нет.

Варенцову все это показалось вдруг непереносимо мерзким. Он ушел.

Около здания купеческого клуба он увидел Леонтия.

— А-а, ш-шурин! — приветствовал его Варенцов.

— Это вы шурином будете, — ответил Леонтий с обычной своей легкой улыбкой. — Не обязательно моим, а чьим-нибудь.

— А твоим нет? Породниться не хочешь?.. И пр-ра-вильно! Дуська — чистоплюйка, а по мне уж… Цена мне одиннадцать тысяч! Покупай! — он рванул Леонтия за шалевый воротник бобрикового пальто. — Р-радуешься, подлец? Нич-чего. Германцы уйдут — англичане, французы помогут. А мы им — дулю.

— Мне пока радоваться нечему, — ответил Леонтий.

Он взял Варенцова за руки.

— Отпусти, — прохрипел тот.

— Не надо, Семен Фотиевич, — продолжал Леонтий с прежней мягкостью в голосе, но рук не отпускал. — Чему мне радоваться? В каждой избушке свои пирушки.

— Ко мне пойдем! Батька побежал революцию в Германии обгонять, а мы выпьем!

— Что вы сказали? Какая революция?

Варенцов укоризненно покачал головой:

— А ты и не знал? Ну чего брешешь? Ты раньше всех в городе это знал, когда распродажу повел. Нам ведь все известно. У тебя там, — он махнул рукой на юг, в сторону Новочеркасска, — рука есть. Ну скажи, скажи…

— Есть и рука, — ответил Леонтий, с радостью глядя не в ту сторону, куда указал Варенцов, а в другую, на запад.

Варенцов разглядел эту радость на его лице и спросил:

— Радуешься, что добро свое спас? Шкуры вы, шкуры. Ну и я тоже — шкура.

Леонтий пожал плечами — уже спокойный, слегка улыбающийся, уверенный в себе.