Нет, как он его!..
Поверите, у меня будто гора с плеч. Когда я увидел, как грохнулся этот подлец, я словно вновь родился! Я понял, что буду жить! Жить! Жить!..
Обернувшись, я увидел Белинду. Она не успела даже руки с пистолетом поднять, как пистолет этот у нее выбил другой парень и одной рукой так скрутил ее, что она превратилась в куклу. Знаете такую куклу? Вроде человек, а в то же время неподвижный манекен, только глаза блестят. Ох и злобы в этих глазах! На весь мир хватило бы. Но что же это был за прием? Я такого не знаю, даже разглядеть не успел. Они невероятно, феноменально, просто не по-людски быстры, эти ребята. Какие-то метеоры! Будто в старых кинолентах, помните, где все так быстро-быстро двигается, что и уследить не успеваешь? Это очень смешно.
В фильмах. Не здесь.
И не для всех. Для налетчиков, например, какой уж смех…
Но главное происходило в голове самолета — занавески были сорваны еще Рокко, чтобы он мог видеть все, что делается в салоне. И с моего места мне тоже было видно.
Значит, там дело происходило так (можете мне поверить — зрение у меня дай бог, я все разглядел).
Диспозиция была следующая: эта маленькая змея сидела на откидном стульчике для стюардесс, на коленях у нее лежал ребенок-японец, в руке был пистолет. Теперь я понимаю, чем они держали летчиков: грозили, видимо, пристрелить ребенка, если те будут артачиться. А Рокко стоял в проеме двери, которая ведет в пилотскую кабину, и следил за летчиками.
Когда те двое парней свалились на бандитов словно снег на голову, девчонка промедлила лишь секунду и, направив пистолет в голову ребенка, нажала спуск.
Я потом долго не мог забыть выражение ее глаз. Думаете, отчаянное? Испуганное? Злое? Не угадали. Абсолютно равнодушное! Словно делала привычное дело. Сидит такая где-нибудь на ткацкой фабрике за каким-нибудь станком или еще где, раздается звоночек, свисточек — словом, сигнал, она и нажимает кнопку, ну такой трудовой процесс, работа такая.
И вот так же спокойненько она нажимает на спуск своего пистолета, а что сейчас пуля разнесет голову ребенка, ее совершенно не интересует.
Только пуля в ребенка не попадает. Один из тех успевает разгадать, предусмотреть, предупредить ее жест — он все с той же поражающей меня быстротой успевает подставить свою руку и принять пулю на себя.
Я после, как профессионал, анализировал, почему он так поступил, пожертвовал рукой? И понял: другого выхода у него не было. Любое другое решение потребовало бы больше времени: выстрелить в нее, оттолкнуть, схватить — ничего этого при всей своей феноменальной быстроте он бы сделать не успел.
Только пожертвовать рукой…
Или ребенком.
Так вот, за пол… нет, за четверть, нет, за сотую, наверное, долю секунды он успел все рассчитать, все продумать, решиться на эту жертву и провести свое решение в жизнь!
А может, он не рассчитывал, может, не продумывал?
Может, когда увидел, что смерть угрожает ребенку, он первым делом заслонил его?
Почему? Не знаю. Может, в них это заложено, в этих ребятах, может, они просто не представляют, как можно иначе. Не знаю, может быть, у нас все по-другому. Во всяком случае, я бы так, наверное, не поступил.
Одну пулю он принимает в руку, а в пистолете-то еще восемь. Но эта стерва не успевает их выпустить. Второй парень уже скрутил ее так же, как Белинду. Что все-таки это за прием? Жуткое дело!
И не потому, что женщина. Ясно, что и мужчину они могут так же.
В чем я убеждаюсь очень скоро.
Пока этот парень скручивает девчонку, раненый, у которого теперь действует только одна рука, вступает в схватку с Рокко.
Еще в первое мгновение он ногой выбил у Рокко пистолет. Когда же он отвлекся на девчонку, Рокко пистолет подобрал и теперь, направив его в грудь атакующего, хочет выстрелить. Но парень здоровой рукой снова вышибает оружие, и пуля летит в потолок.
Рокко бросается на него. У него-то обе руки целы. И тут происходит что-то непонятное: парень словно взлетает в воздух. Его ноги обвивают шею Рокко, оба падают, но Рокко не может сделать ни одного движения. Он взят на болевой прием! Поняли? Одной рукой. Ну и ногами, конечно. Но рукой-то одной тот взял Рокко на болевой прием! А между прочим, свои девяносто килограммов Рокко таки весит.
Ну, тут из кабины выскакивают летчики.
Они этого Рокко быстро скручивают, и, честно говоря, без особой нежности.
Вот и все.
Схватка закончена. Она длилась секунд пять, может, шесть…
Бандиты взяты. Мы освобождены. А главное — я жив!
Выволакивают «боксера», уводят Белинду, эту маленькую змею, Рокко. Осторожно выносят тело сероглазой стюардессы. Это ее убили бандиты, когда прозвучал первый выстрел.
На борт сразу же поднимаются врачи. Они перевязывают руку того парня, качают головами — ранение, видимо, серьезное, оказывают первую помощь пассажирам (некоторые не выдержали всего этого — с ними обморок).
Всех эвакуируют из самолета. В первую очередь детей.
И вы не поверите мне, тот маленький японец, которого держали заложником и которого ценой руки спас русский полицейский, спал! А? Что вы на это скажете?
За детьми следуют женщины, старики; мы — я и оба эти бородача — выходим последними. Они протрезвели, идут тихо, оглядываются.
Я выхожу на свежий воздух.
Как это замечательно — свежий воздух!
Заря захватила небо. По нему разливается желтизна, где-то за горизонтом скоро поднимается солнце, уже появились розовые краски.
Дует свежий ветерок. Он несет запах деревьев, трав…
На аэродроме большое движение. И я вижу, какие огромные силы были приведены в действие. Я много чего вижу. Да, у русских на этот счет техника имеется не хуже, чем у нас! Вот уж не подумал бы. Самолеты-то у них, поди, раз в год угоняют, не то что у меня на родине. А вот ведь все предусмотрели, есть у них и техника и люди.
Не люди, а черти!
Глава X. И СНОВА ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ АЛЕКСЕЯ ЛУНЕВА
— Ну что, товарищ Лунев, товарищ старший лейтенант Лунев, — улыбается врач и косит глаз на мои еще лейтенантские погоны, — прощайте. Знаете, госпиталь, наверное, одно из немногих мест, где лучше, чтобы тебе говорили «прощайте», чем «до свидания». Желаю успеха!
— Спасибо за пожелание, — говорю, — и за все спасибо.
Я ничего не понимаю в медицине. Когда меня тогда вывели с перевязанной рукой из самолета (сам шел), мне казалось, что это ерундовое ранение. Проваляться же пришлось в госпитале страшно долго; три операции… Из-за чего? Нерв какой-то поврежден, кость раздроблена…
Тогда же на аэродроме все было так здорово! Уже потом я понял, насколько серьезные были у нас противники, когда читал протоколы их допросов. Ну, а операцию мы провели неплохо. Не обвиняйте меня в нескромности. Я ведь это только вам говорю.
А по службе — «задание выполнено», доложили, и все.
Но задание-то было (это опять-таки только вам) чертовски трудное. И вот то, что все прошло, как любят выражаться космонавты, нормально, что не было потерь, никто из пассажиров и из наших не пострадал (разве что рука моя, так это не в счет, издержки производства), то, что не зря готовились, не зря тренировались, что «все системы» себя оправдали, — вот это главное.
Во всяком случае, первое, что я испытал тогда, спускаясь по трапу, это чувство удовлетворения.
Меня сразу утащили на разные операции, уколы, перевязки, рентгены и всю эту муру.
Я протестовал, отбивался, пока старший врач не прикрикнул на меня:
— Слушайте, Лунев, мы, врачи, ведь не лезем задерживать преступников, это ваша работа, так уж, будьте любезны, и вы не лезьте в нашу! Я врачом работаю дольше, чем вы на свете живете. Шагом марш в операционную!
Ну что тут будешь делать.
На следующее утро ко мне допустили только одного посетителя-женщину, японку. Вернее, двоих — еще ее сына, того малыша, которого бандиты держали заложником.
Японка говорила очень быстро и много, а переводчик переводил всего несколько фраз — он так и пояснил:
