Нас торопят. Мы поднимаемся в ИЛ-62. Красивый, длиннющий самолет.

Нам указывают места — у русских они нумерованы. Четверка и мы с «сухарем» располагаемся в салоне первого класса. Кроме нас, там лишь какая-то японка с ребенком.

Захлопываются двери, зажигаются табло, стюардессы, такие же хорошенькие, как наши, идут вдоль рядов, разносят конфеты, следят, чтобы все застегнули ремни.

Взвывают двигатели. Самолет долго едет по аэродрому, затем замирает, как бегун на старте, и, стремительно набирая скорость, мчится по взлетной полосе.

Мы в воздухе.

Я впервые лечу на ИЛ-62. Хороший самолет. Летит, не спотыкается. Легкость какая-то у него в полете. Отделка внутри у «боинга», конечно, лучше, зато здесь кормежка будь здоров. Даже икра!

Захожу во второй салон. Осматриваюсь — кто летит со мной?

А, черт их разберет — кто. Ну, моя четверка, я и этот «сухарь» — ясно. А так… Ага, вот японцы. Молодые красивые девушки. Мордашки прямо как фарфоровые. И ребята тоже ничего. Мелковаты, но такие жилистые, крепкие. Догадываюсь, что это какой-то танцевальный ансамбль. С ними еще две-три старухи и сморщенный старик — наверное, руководители. Ох, до чего ж пожилые японцы страшные!

И еще есть японцы. Несколько семей с маленькими детишками. Вот япончата очень симпатичные, похожи на кукол.

Есть еще какие-то нерусские — сразу видно. Два здоровенных бородача в джинсах и майках с изображением губастого толстяка с цепями на шее. Великовозрастные хиппи. В хвосте сидят, наверное, туристы и, наверное, американские — женщины и мужчины, из которых самым молодым лет по сто. Уже выпили, уже орут.

Еще две-три семьи вполне европейского вида с детьми. У одной пары — пятеро, и все девочки.

В первом ряду какой-то полупарализованный старик, с ним монашка с красным крестом на крахмальном чепчике.

Остальные русские.

Наверное, дипломаты едут или возвращаются к месту службы. Тоже с детьми. Какая-то делегация — у всех на лацкане одинаковый значок — небось на конгресс. Все солидные, важные, в очках. Профессора, наверное.

И еще спортивная делегация — судя по виду, гимнастки или художественные гимнастки — молоденькие крепкие девчата в тренировочных костюмах.

Ну и еще разный народ.

Смотрю, мой «боксер» выбирается из своего кресла и тоже начинает прогуливаться.

И поглядывает на меня и на «сухаря». В общем-то, ничего удивительного в этом нет — мы единственные, кто летел с ними в поломавшемся самолете. Но мне это все-таки не нравится. Очень мне не нравится, как он смотрит на меня.

Я решаю заговорить с «сухарем».

— Повезло нам, — говорю, — летим вот, а другие пассажиры нашего рейса в Москве застряли.

— Да, — говорит, — повезло. Не знаю, как вам, но мне опаздывать никак нельзя. Никак.

— Простите, — спрашиваю, — если не секрет, вы, наверное, бизнесмен? Контракт может уплыть, — улыбаюсь.

— Да нет, какой бизнесмен, я парикмахер. Спешу на международный конкурс. Опоздаю — вылечу из игры. А у меня все шансы. Кроме русских, других конкурентов не вижу.

— Да? — я удивлен. — Парикмахер? А что, русские очень сильны в этом деле?

— Ого-го! Еще как сильны, особенно женщины!

— А что за конкурс? — спрашиваю.

— Как, вы не знаете? — и пошел, и пошел мне рассказывать.

Но я не слушаю. Я с беспокойством слежу за «боксером». Его явно интересует наша беседа с «сухарем». Неужели они догадываются? Впрочем, большого значения это не имеет, поскольку до Токио они не сбегут, а там за ними будут следить японцы, я же исчезну, и подозрения их рассеятся.

Вот так и летим.

Скоро я думаю тоже поспать. Никуда мои подопечные не денутся…

Когда везешь в чемодане, или на себе, или в тайнике машины, или иначе опиум, героин — любой наркотик, каждый грамм которого, в случае если его обнаружат, обойдется тебе в год тюрьмы, а войдя в тюрьму молодой, красивой, полной сил, как я сейчас, выйдешь из нее (если выйдешь) дряхлой, больной старухой, то есть лишь одно средство не реветь, не выть волком, не выпрыгивать на ходу из самолета — думать о другом.

Вы спросите: «Дорогая Белинда, как это можно в такие минуты думать о другом?»

Оказывается, можно. Это приходит не сразу, постепенно, с годами. Как всё: как равнодушие, как жестокость, как безразличие к чужой жизни и судьбе, как стремление жить лишь сегодняшним днем, да что там днем — минутой.

От вас не буду скрывать, вы ведь не судьи, не прокуроры, — на моей совести есть убийство. Вы думаете, это мешает мне спать? Убитый приходит ко мне по ночам? Я испытываю угрызения совести? Да нет, я о нем и не думаю…

Страх, да, страх я испытываю всегда, везде — оттого и стала сама покалываться. Нажмешь шприц, и на какое-то время страх уходит.

Да знаю, знаю! Что вы меня предостерегаете? Сама знаю, чем кончу. Достаточно посмотреть на других, на всех этих самоубийц, которые растягивают самоубийство на годы. Да, я тоже такая. Ну и что? Что прикажете делать?

Голод. Вот если вы испытываете голод, что вы делаете? Садитесь за стол. Голод проходит.

Так и я. Страх, как голод, он где-то внутри, он гложет меня, его надо прогнать, излечиться от него. А чем? Только вколоть дозу…

Вы можете сказать, что хороший бифштекс здоровья не нарушает, а доза… Правильно, я ведь не спорю. Но я — то испытываю не голод, а страх. Эх, да разве вы знаете, что это такое!

Вы можете сказать, что есть другой метод лечения: перестать возить контрабанду, расстаться с этим кошмарным делом, жить, как другие, честно…

Но вы же наивны, вы ничего не понимаете. «Жить честно»! Как? Как может в моей стране жить честно такая женщина, как я? Иметь машину, домик, виллу у моря, кое-какие драгоценности, кое-что, чтобы надеть на себя. Да хоть просто, по-человечески, без драгоценностей? Такая женщина, как я, — одинокая, без наследства богатых родителей, без солидного мужа, без приличной специальности (да и она не гарантия)…

Она может жить так, как я, если у нее не будет предрассудков, угрызений совести, колебаний. Зато будет железное желание так вот жить. И ради этого идти на всё.

Я смотрела однажды фильм. Там к старику пришел черт и предложил ему молодость, богатство, всякие там радости, зато после смерти старик попадет в ад и будет гореть в вечном огне. Вот и у меня так. Только вечный огонь начался у меня еще при жизни, на земле.

А черт-соблазнитель — это Рокко.

Господи, зачем только я его встретила!..

Я расскажу вам немного о себе, и вы поймете.

Я родилась лет двадцать пять тому назад. Удивлены? Как, мол, это лет двадцать пять, что я, точно не знаю своего возраста? Не знаю, представьте себе!

Я не только этого не знаю. Я даже не знаю, у кого и от кого родилась, и где, и как меня назвали! Шокированы? Да? Вам, благополучным и порядочным, такое и в голову не придет? Ну и ладно. Плевать мне на вас! Зато вы не были в Сингапуре и Рио, на Гаваях и Мадагаскаре, не жили в «Хилтонах» и «Шератонах»… Да, конечно, у меня не было матери, нет мужа, нет детей, нет покоя, а скоро и не будет здоровья, у меня нет надежды прожить до пятидесяти, да, наверное, и до тридцати, и нет уверенности, что я завтра еще буду на свободе.

Ну что ж, каждому свое.

Вам нравится ваша жизнь, мне — моя.

Да не потому, конечно, у меня такая жизнь, что нравится, а потому, что такая досталась, и изменить уже не могу, не все же сильные, как вы, не могу вот…

Когда я стала соображать, что стол — это стол, а стул — это стул, что не надо плакать, потому что получишь шлепок, а шлепок — это больно, то приютившая меня семья и сама забыла, откуда я взялась.

Кто-то родил, где-то бросил, кто-то подобрал (и за это спасибо), кто-то назвал Белиндой.

В этой семье (наверное, добрых, в конечном счете, людей), где и своих детей было еще штук пять, я продержалась недолго. Как только выяснила, что есть другая жизнь — с деньгами, вечерними огнями, сытостью, веселыми местечками и танцевальными залами (а было мне тогда неполных шестнадцать), я решила уйти в эту новую жизнь. Как? Были разные способы. Те, что рекомендуют журналы (их я читала, вынимая из корзин в дрянном отеле, где работала горничной), те, что рекомендуют священники (в церковь меня таскала приемная мать), ну, и те, что я познавала, наблюдая жизнь вокруг себя.