— Так вот, — рассказывал бородатый князь, — зная, что она любит отдаваться при чрезвычайных и причудливых обстоятельствах, я возьми и дерзни…

Грубо рассказывал о дерзновеннейшем приеме, которым ему удалось завладеть леди Хисфилд; рассказывал без обиняков и стеснения, не опуская ни малейшей подробности, расхваливая знатоку достоинства покупки. Время от времени он останавливался, чтобы вонзить нож в сочное с кровью дымившееся мясо или осушить стакан красного вина. Всякое его движение дышало здоровьем и силой.

Андреа Сперелли закурил папиросу. Не смотря на усилие, ему не удавалось проглотить пищу, победить отвращение желудка, охваченного в верхней части ужасною дрожью. Когда Сечинаро наливал ему вина, он пил вместе и вино и яд.

В известное мгновение князь, хотя и мало чуткий, стал колебаться; смотрел на старинного любовника Елены. Кроме отсутствия аппетита, последний не обнаруживал другого внешнего признака беспокойства; преспокойно пускал в воздух клубы дыма и улыбался веселому рассказчику своею обычною, слегка насмешливой улыбкой. Князь сказал:

— Сегодня она будет у меня в первый раз.

— Сегодня? У тебя?

— Да.

— Этот месяц в Риме поразителен для любви. От трех до шести вечера каждое убежище скрывает парочку.

— И то правда, — прервал Галеаццо, — она приедет в три.

Оба взглянули на часы. Андреа спросил:

— Что же, пойдем?

— Пойдем, — ответил Галеаццо, поднимаясь. — Вместе пройдемся по улице Кондотти. Я иду за цветами на Бабуино. Скажи, ты ведь знаешь, какие цветы она предпочитает?

Андреа расхохотался; и на уста его напрашивалась жестокая острота. Но с беззаботным видом сказал:

— Розы, в те времена. Перед фонтаном расстались.

В этот час Испанская площадь имела уже пустынный летний вид. Несколько рабочих чинили водопровод и куча высохшей на солнце земли при дуновении горячего ветра вздымалась вихрями пыли. Белая и пустынная лестница Троицы сверкала.

Андреа поднялся медленно-медленно, приостанавливаясь через каждые две-три ступени, точно он нес огромную ношу. Вернулся к себе; оставался в своей комнате до двух и трех четвертей. В два и три четверти вышел. Пошел по Сикстинской улице и дальше по улице Четырех Фонтанов, оставил позади себя дворец Барберини; остановился несколько в стороне перед ящиками торговца старыми книгами, ожидая трех часов. Продавец, морщинистый и волосатый, как дряхлая черепаха, человечек, предлагал ему книги. Одни за другим доставал свои лучшие тома, клал перед ним, говоря носовым, невыносимо однообразным голосом, оставалось всего несколько минут до трех. Андреа рассматривал книги, не теряя из виду решетки дворца и из-за шума в собственных висках смутно слышал голос книгопродавца.

Из дворцовых ворот вышла женщина, спустилась по тротуару к площади, села на извозчика и уехала по улице Тритона.

За нею спустился и Андреа; снова свернул в Сикстинскую; вернулся домой. Ждал прихода Марии. Бросившись на постель, лежал до того неподвижно, что, казалось, больше не страдал.

В пять пришла Мария.

Задыхаясь, сказала:

— Знаешь? Я могу остаться у тебя весь вечер, всю ночь до завтрашнего утра.

Сказала:

— Это будет первая и последняя ночь любви! Во вторник уезжаю.

Она рыдала на его губах, сильно дрожа, крепко прижимаясь к его телу:

— Устрой, чтобы мне не видеть завтрашнего дня! Дай мне умереть!

Всматриваясь в его искаженное лицо, она спросила:

— Ты страдаешь? Неужели и ты… думаешь, что мы больше не увидимся?

Ему было невыразимо трудно говорить с нею, отвечать. Язык у него онемел, он не находил слов. Чувствовал инстинктивную потребность спрятать лицо, уклониться от взгляда, избежать вопросов. Не знал, чем утешить ее, не знал, чем обмануть ее. Ответил задыхающимся неузнаваемым голосом:

— Молчи.

Поник у ее ног; долго, молча держал ее голову на ее коленях. Она положила руки ему на виски, чувствуя неровный и бурный пульс, чувствуя, что он страдает. И сама она больше не страдала своею собственною болью, но страдала теперь его болью, только его болью.

Он встал; взял ее за руки; увлек ее в другую комнату. Она повиновалась.

В постели растерянная, испуганная на этот сумрачный жар безумного кричала:

— Да что с тобой? Что с тобой?

Она хотела взглянуть ему в глаза, узнать это безумие; но он страстно прятал лицо на груди, на шее, в волосах, в подушки.

Вдруг она вырвалась из его объятий со страшным выражением ужаса во всех членах, бледнее подушки, с более искаженным лицом, чем если бы она только что вырвалась из объятий смерти.

Это имя! Это имя! Она слышала это имя!

Великое безмолвие опустошило ее душу. В ней разверзлась одна из тех бездн, в которых, казалось бы, исчезает весь мир от толчка единственной мысли. Она больше не слышала ничего; она больше ничего не слышала. Андреа кричал, умолял в тщетном отчаяньи.

Она не слышала. Какой-то инстинкт руководил ее движеньями. Разыскала платье; оделась.

Обезумев, Андреа рыдал на постели. Заметил, что она уходила из комнаты.

— Мария! Мария!

Прислушался.

— Мария!

До него донесся стук захлопнувшейся двери.

Утром 20-го июня, в понедельник, в десять часов, началась распродажа ковров и мебели, принадлежавших Его Высокопревосходительству, полномочному министру Гватемалы.

Было жаркое утро. Лето уже пылало над Римом. По Национальной улице вверх и вниз беспрерывно бегала конка, влекомая лошадьми со странными белыми чепчиками от солнца на головах. Длинные вереницы нагруженных возов загораживали рельсы. В резком свете среди покрытых, как проказой, разноцветными объявлениями стен, звон рожков смешивался с хлопаньем бичей и криками возчиков.

Прежде чем решиться переступить порог этого дома, Андреа долго без цели бродил по тротуарам, чувствуя ужасающую усталость, такую пустую и полную отчаяния усталость, которая почти казалась физической потребностью умереть.

Увидев носильщика, вышедшего из двери на улицу с мягкой мебелью на спине, решился. Вошел, быстро поднялся по лестнице; с площадки расслышал голос продавца.

— Кто больше?

Аукционный прилавок был в самой большой комнате, в комнате Будды. Кругом толпились покупатели. Были, большей частью, торговцы, продавцы подержанной мебели, старьевщики, простонародье. Так как в виду летнего времени любителей не было, то сбегались старьевщики, уверенные, что приобретут драгоценные вещи за дешевую цену. В теплом воздухе распространялся дурной запах от этих нечистый людей.

— Кто больше?

Андреа задыхался. Бродил по остальным комнатам, где оставались только обои на стенах, занавески до портьеры, так как почти вся утварь была собрана в аукционной комнате. Хотя под ногами был густой ковер, он отчетливо слышал звук своих шагов, точно своды были полны эхо.

Разыскал полукруглую комнату. Стены были темно-красного цвета, на котором сверкали редкие крапинки золота; и производили впечатление храма и гробницы; вызывали образ печального и мистического убежища для молитв и смерти. Как диссонанс, в окна врывался резкий свет; были видны деревья виллы Альдобрандини.

Он вернулся в зал распродажи. Снова почувствовал вонь. Обернувшись, в одном из углов увидел княгиню Ферентино с Барбареллой Вити. Поклонился им, подошел.

— Ну, Уджента, что вы купили?

— Ничего.

— Ничего? А я-то вот думала, что вы купили все.

— Почему же?

— Это моя… романтическая идея.

Княгиня стала смеяться. Барбарелла последовала ее примеру.

— Мы уходим. Невозможно оставаться здесь с этим запахом. Прощайте, Уджента. Утешьтесь.

Андреа подошел к столу. Оценщик узнал его.

— Угодно что-нибудь господину графу? Он ответил:

— Посмотрим.

Продажа подвигалась быстро. Он всматривался в окружавшие его лица старьевщиков, чувствовал прикосновение этих локтей, этих ног; чувствовал на себе это дыхание. У него сдавило глотку от тошноты.