Сочиняя, Андреа с любопытством изучал себя. Он уже давно не писал стихов. Не повредил ли этот перерыв мастерству его техники? Ему казалось, что рифмы постепенно возникая в его мозгу, имели новый вкус. Созвучие приходило само собой, без поисков; и мысли рождались рифмованными. Потом, какое-то препятствие вдруг останавливало течение; стих не удавался ему; и все остальное распадалось, как ничем не связанная мозаика; слоги боролись со строгостью размера; певучее и яркое слово, понравившееся ему, несмотря на всякие усилия, исключалось строгим ритмом; из какой-нибудь рифмы неожиданно возникала новая идея, соблазняла его, отвлекала от первоначальной идеи; какой-нибудь, даже меткий и точный эпитет звучал слабо; и столь искомого качества, спайности стиха, совершенно не оказывалось; и строфа оказывалась неудачной, как медаль по вине неопытного литейщика, который не умел рассчитать необходимое для наполнения формы количество расплавленного металла. И он, со строгим терпением, снова клал металл в тигель; и начинал работу сызнова. И строфа в конце концов удавалась ему вполне и точно; иной стих то здесь, то там звучал с приятной жесткостью; сквозь переливы ритма, симметрия казалась в высшей степени очевидной; повторность рифм звучала четко, созвучием звуков вызывая в душе созвучие мыслей и усиливая физической связью связь нравственную; и весь сонет жил и дышал, как независимый организм в полном единстве. Для перехода от одного сонета к другому, он держал ноту, подобно тому, как в музыке модуляция от одного тона к другому подготовляется созвучием септимы, в которой удерживается основной тон, чтобы сделать его преобладающим в новом тоне. Так он сочинял, то медленно, то быстро, с никогда не испытанным наслаждением; и уединенное место, казалось, воистину, было создано воображением одинокого сатира — песнопевца. С разливом дня, море сверкало из-за стволов, как из-за колонн портика из яшмы; коринфские аканты были как срезанные верхушки этих древесных колонн; в синем, как тень в озерной пещере, воздухе, солнце то и дело бросало золотые стрелы, кольца и круги. Без сомнения, Альма Тадема здесь задумал бы свою Сапфо с фиолетовыми волосами, сидящей под мраморной Гермой и поющей на семиструнной лире, среди бледных златокудрых девушек, которые внимательно пьют совершенную гармонию каждой строфы адонического стиха. Закончив четыре сонета, он перевел дыхание и прочел их про себя, с внутренним жаром. Явный перерыв ритма в пятом стихе последнего, благодаря отсутствию ударения и вызванной этим тяжелой постановке восьмого слога, показался ему удачным, и он сохранил его. И затем написал четыре сонета на четырехугольном основании Гермы: по одному с каждой стороны, в следующем порядке: I Ты знаешь ли, Гермес четвероликий, Благую новость сердца моего? Возник, звеня, из темных недр его Хор светлых духов, стройный и великий. Безмолвен в сердце ропот страсти дикий, Погас огонь желаний и всего В чем грязь была; иное торжество Подъемлет в нем ликующие крики. Витают с гимном духи. Вкрадчив звон Их пения; я предан им всецело И хохочу над горем прежних лет. Пусть бледен, но, как царь, я осенен Душой, во мне смеющейся, и смело Гляжу на Зло, чьей власти больше нет. II Душе смешна ее любовь былая, Бессильно Зло, завлекшее меня В свою засаду, в сети из огня, Как в некий лес — с вулканами — без края. Она — в кругу, где дышит скорбь людская,— Послушница в нарядах ярче дня,— Вне дебрей лжи, где выла мне, маня, Зверей греха чудовищная стая. Напев сирен не властен над душою, Ни взгляд горгоны впредь не страшен ей, Ни когти сфинкса, когти золотые. Венчая ж круг — сверкая белизной, Стоит Жена, в святой руке своей, В своих перстах, держа Дары Святые. III Вне козней, злобы, суетных желаний, Стоит она, вся — сила, вся — покой, Как та, что, зная Зло в груди людской, Всегда чужда огню его алканий. — Ты, что смиряешь вихри, ты, в чьей длани Ключи от всякой двери — пред тобой Я весь поник: — владей моей судьбой, Дай мне почить у новой, светлой грани! В руках твоих, безгрешных и блаженных, Свет солнечный, Причастие горит. Ужели мне нельзя припасть к нему? — И вот она, прибежище смиренных, Склонясь ко мне с Дарами, говорит: — Приникни же ко Благу твоему. IV Я — говорит мне — роза неземная, Возникшая из лона Красоты. Я — высший дар забвенья, полноты, Я — сладкий мир и высота живая. Паши, Душа скорбящая, рыдая, Чтоб жать ликуя то, что сеешь ты,— За долгой скорбью, гранью темноты, Ты снищещь свет, где — все блаженство рая. — Аминь, аминь, Мадонна; пусть волною, Живым ключом, моя прольется кровь, Пусть скорбь его питает вновь и вновь — Пусть этот вал сомкнётся надо мною; Но пусть увижу в горькой глубине Волшебный свет, струящийся ко мне. Die XII septembris MDCCCLXXXVI. VII
Скифанойя высилась на холме, в том месте, где цепь возвышенностей, оставив берег и обхватив море амфитеатров, выгибалась внутрь и опускалась к равнине. Хотя вилла и была построена кардиналом Альфонсом Карафой Д'Аталета во второй половине XVIII века, но по своей архитектуре отличалась известной чистотой стиля. Имела вид четырехугольника, в два этажа, где портики чередовались с комнатами; и эти именно пролеты портиков придавали зданию легкость и изящество, так как колонны и ионические пилястры казались построенными по чертежам и с гармонией Виньолы. Это был поистине летний дворец, открытый морским ветрам. Со стороны садов, по склону передняя выходила на великолепную лестницу в два рукава, спускавшуюся к окруженной каменного балюстрадой площадке в виде просторной террасы с двумя фонтанами. С двух концов террасы вели другие лестницы, вниз по склону, образуя другие площадки, и так почти до самого моря; и с этой последней площадки, среди пышной зелени и густейших розовых кустов, семью изгибами открывалась вся лестница. Достопримечательностью Скифанойи были розы и кипарисы. Роз всех пород и всех времен года было достаточно, чтобы «добыть девять или десять мер розовой воды», как сказал бы певец «Сада Чести». Остроконечные и темные кипарисы, священнее пирамид, загадочнее обелисков, не уступали ни кипарисам виллы Д'Эсте, ни виллы Мондрагоне, ни другим гигантам, возвышающимся в прославленных виллах Рима. |
