В некоторых вышитых надписях, среди слов ангельского приветствия, мелькало имя Марии; и во многих местах попадалось большое М; в одном оно было даже вышито жемчугом и гранатами. — Разве входя в эту комнату, — думал утонченный обойщик, — она не подумает, что входит в обитель своей Славы? — И долго с наслаждением, мысленно представлял греховный образ среди священных изображений; и еще лишний раз эстетическое чувство и утонченная чувствительность затмили и подделали в нем прямое и человеческое чувство любви.
Стефен постучался в дверь и сказал:
— Смею доложить господину графу, что уже три.
Андреа встал; и прошел в восьмиугольную комнату одеваться. Солнце проникало сквозь кружевные занавески, рассыпалось искрами по мавританским обшивками, по бесчисленным серебряным вещам, по барельефам древнего саркофага. Все эти разнообразные блестки наполняли воздух зыбкой веселостью. Он чувствовал себя радостным, совершенно здоровым, полным жизни. То, что он был у себя дома, наполняло его невыразимою отрадой. Внезапно просыпалось все, что было в нем наиболее безрассудного, наиболее суетного, наиболее светского. Казалось, что окружающие предметы обладали способностью пробудить в нем прежнего человека. Вновь проснулось духовное любопытство, гибкость и всесторонность. И у него уже начинала появляться потребность задушевно беседовать, повидать друзей, повидать подруг, наслаждаться. Почувствовал большой аппетит; и приказал слуге подавать завтрак.
Он редко обедал дома; но для чрезвычайных случаев, для какого-нибудь любовного завтрака или для галантного ужина, у него была комната с неаполитанскими обоями редкой работы XVIII века, заказанные в 1766 году Карлом Сперелли царскому ткачу, римлянину Пьетро Дуранти, по рисункам Джиролами Стораче. Семь стенных квадратов с некоторой величавой пышностью в стиле Рубенса, представляли эпизоды вакхической любви; на занавесках же, на дверных и оконных карнизах были плоды и цветы. Бледная и порыжелая позолота, преобладающая, — жемчужный цвет тел, киноварь и темная лазурь составляли нежную и полную гармонию.
— Когда придет герцог Гримити, — сказал он слуге, — просите.
Опустившееся к горе Марио солнце бросало лучи даже сюда. Доносился грохот карет на площади Троицы. Казалось, что после дождя над Римом разлилась вся лучистая белизна римского октября.
— Раскройте ставни, — сказал он слуге.
И грохот стал громче; пахнуло теплым воздухом; занавески еле-еле колебались.
— Божественный Рим! — подумал он, всматриваясь в небо из-за длинных занавесок. И непреодолимое любопытство увлекало его к окну.
Рим был окрашен в очень светлый цвет аспида, с несколько неопределенными, как на выцветшей картине, линиями под влажным и свежим небом Клода Лорэна, усеянным прозрачными тучами в чрезвычайно подвижных сочетаниях, придававшими свободным промежуткам неописуемую нежность, как цветы сообщают зелени новую прелесть. В далях, на последних возвышенностях, аспид переходил в аметист. Длинные и тонкие полосы паров пронизывали кипарисы горы Марио, как текучие пряди волос в бронзовом гребне. Вблизи, пинии Пинчо вздымали золотистые шатры. Обелиск Пия VI на площади казался агатовым стеблем. При этом богатом осеннем свете все предметы принимали более богатый вид.
— Божественный Рим!
Он не мог насытиться зрелищем. Смотрел на вереницу проходивших под церковью красных семинаристов; потом на черную карету прелата, запряженную парой вороных с распущенными хвостами; потом на другие кареты, открытые, с дамами и детьми. Узнал княгиню Ди Ферентино с Барбареллой Вити; потом графиню Ди Луколи, правившую парой пони в сопровождении своего датского дога. Над его душой пронеслось дыхание давнишней жизни, смутило его и вызвало в нем волнение неопределенных желаний.
Отошел от окна и вернулся к столу. Солнце зажигало перед ним хрусталь, как зажигало прыгающих вокруг Силена сатиров на стене.
Слуга доложил:
— Господин герцог и два других господина.
Вошли герцог Ди Гримити, Людовико Барбаризи и Джулио Музелларо, Андреа же встал и направился им навстречу. Все трое, один за другим, поцеловались с ним.
— Джулио! — воскликнул Сперелли, видя друга после двух с лишнем лет. — Давно ли в Риме?
— С неделю. Хотел писать тебе в Скифанойю, но потом предпочел ждать твоего возвращения. Как поживаешь? Нахожу, что ты немного похудел, но хорошо. Только здесь в Риме узнал о твоей истории; иначе прискакал бы из Индии, лишь бы быть твоим секундантом. В первых числах мая я был в Падмавати, в Багаре. Сколько мне нужно рассказать тебе!
— А сколько мне тебе!
Снова сердечно пожали друг другу руки. Андреа казался чрезвычайно веселым. Этот Музелларо был ему дороже остальных друзей своим благородным умом, остротою своей мысли, утонченностью своей культуры.
— Руджеро, Людовико, садитесь. Джулио, сядь сюда.
Он предложил папирос, чаю, ликеров. Завязался чрезвычайно оживленный разговор. Руджеро Гримити и Барбаризи сообщали римские новости в виде маленькой хроники. Дым подымался в воздух, окрашиваясь почти горизонтальными лучами солнца; обои окрашивались в гармоничный теплый и мягкий цвет; запах чая смешивался с запахом табака.
— Я привез тебе целый мешок чаю, — сказал Музелларо Сперелли, — гораздо лучше того, который пил твой пресловутый Кинь-Лунь.
— Ах, помнишь, в Лондоне, как мы оставляли чай по поэтической теории великого Императора?
— Имей в виду, — сказал Гримити. — Белокурая Клара Грин — в Риме. Я встретил ее в воскресение в вилле Боргезе. Узнала меня, поклонилась, остановила карету. Живет пока в гостинице Европе, на Испанской площади. Все еще красавица. Ты помнишь, как она была влюблена в тебя и как преследовала тебя, когда ты был увлечен Лэндбрук? Тотчас же справилась о тебе, раньше, чем обо мне…
— Я охотно повидаю ее. Она все еще продолжает одеваться в зеленое и убирает шляпу подсолнечниками?
— Нет, нет. Бросила эстетизм навсегда, насколько мне кажется. Набросилась на перья. В воскресенье была в огромной шляпе Монпансье с исполинским пером.
— В этом году, — сказал Барбаризи, — чрезвычайный наплыв кокоток. Среди них три или четыре довольно-таки миловидных. У Джулии Аричи великолепное тело и ноги положительно барские. Вернулась и Сильва, которую третьего дня наш друг Музелларо покорил шкурою пантеры. Вернулась и Мария Фортуна, но в ссоре с Карлом де Сузой, которого в настоящее время заместил Руджеро…
— Значит сезон уже в разгаре?
— В этом году он наступил рано, как никогда, для грешниц и непогрешимых.
— Кто же из непогрешимых уже в Риме?
— Почти все: Мочето, Вити, обе Дадди, Мичильяно, Миано, Масса д'Альбе, Луколи…
— Луколи недавно я видел из окна. Правила. Видел и твою кузину с Вити.
— Моя кузина здесь до завтра. Завтра же вернется во Фраскати, в среду даст бал в вилле, своего рода гарден-парти, по примеру княгини Саган. Строгого костюма не предписано, но все дамы будут в шляпах Людовика XV или Директории. Пойдем.
— Ты пока не двинешься из Рима; не так ли? — спросил Сперелли Гримити.
— Останусь до самого начала ноября. Потом поеду во Францию на пятнадцать дней за лошадьми. И вернусь сюда к концу месяца.
— Кстати, Леонетто Ланца продает Кампоморто, — сказал Людовико. Ты же знаешь: превосходная лошадь и отличный скакун. Тебе бы пригодилась.
— За сколько?
— За пятнадцать тысяч, думается.
— Посмотрим.
— Леонетто скоро женится. Обручился нынешним летом в Экс-ле-бэн с Джинозой.
— Забыл передать тебе, — заметил Музелларо, — что Галеаццо Сечинаро кланяется тебе. Мы вернулись вместе. Если бы я рассказал о проделках Галеаццо во время путешествия! Теперь он в Палермо, но в январе приедет в Рим.
— И Джино Бомминка кланяется, — прибавил Барбаризи.
— Ах, ах! — воскликнул герцог, смеясь. Андреа, заставь Джино рассказать тебе про свое приключение с Джулией Мочето… Ты мог бы пояснить нам кое-что на этот счет.
И Людовико стал смеяться.
— Знаю, — сказал Джулио Музелларо, — что здесь в Риме ты натворил чудес. Поздравляю.
