27 сентября. — Когда на опушке леса он сорвал этот цветок и дал мне его, разве я не назвала его Жизнью моей жизни?

Когда мы возвращались по аллее с фонтанами мимо того фонтана, где от говорил раньше, разве я не назвала его Жизнью моей жизни?

Когда он снял гирлянду с Гермы и отдал ее моей дочери, разве он не дал мне понять, что воспетая в стихах женщина уже ниспровергнута и что я одна, я одна — вся его надежда? И разве я не назвала его Жизнью моей жизни?

28 сентября. — Как долго нельзя было собраться с мыслями!

Столько часов после того часа я боролось, силилась восстановить мое истинное сознание, чтобы видеть вещи в настоящем свете, чтобы твердо и спокойно обсудить совершившееся, решить, остановиться на чем-либо, определить свой долг. Я ускользала от самой себя; ум терялся; воля поддавалась; всякое усилие было тщетно. Как бы инстинктивно я избегала оставаться наедине с ним, старалась быть всегда поближе к Франческе и к моей дочери, или оставалась здесь в комнате, как в убежище. Когда мои глаза встречались с его глазами, казалось, я читала в них глубокую и умоляющую печаль. Разве же он не знает, как сильно, как сильно, как сильно я люблю его?

Не знает; не узнает никогда. Я так хочу. Так должна. Мужества!

Боже мой, помоги мне.

29 сентября. — Зачем он заговорил? Зачем ему было нарушать очарование безмолвия, в котором утопала моя душа почти без угрызений и почти без страха? Зачем ему было срывать слабое покрывало неизвестности и ставить меня лицом к лицу с его раскрытою любовью? Теперь мне уже нельзя больше медлить, нельзя больше обманывать себя, ни позволить себе слабость, ни предаться истоме. Опасность налицо, явная, открытая, очевидная; и она головокружительно влечет меня, как бездна. Мгновение истомы, слабости — и я погибла.

*** Я спрашиваю себя: — Я искренно скорблю, искренно сожалею об этом неожиданном признании? Почему же вечно думаю об этих словах? И почему, когда я их повторяю про себя, невыразимая волна страсти пронизывает меня? И почему по всему моему телу пробегает дрожь, когда я представляю, что могла бы слышать другие слова, еще другие слова?

Ночь. — Движения моей души принимают форму вопросов, загадок. Я то и дело спрашиваю себя и никогда не отвечаю. У меня не было мужества заглянуть в самую глубину, точно определить мое положение, принять действительно твердое и должное решение. Я малодушна, труслива; боюсь страдания, хочу страдать как можно меньше; хочу еще колебаться, медлить, оправдываться, прибегать к уверткам, скрываться, вместо того, чтобы с открытым лицом вступить в решительное сражение.

Дело вот в чем: я боюсь остаться с ним наедине, иметь с ним серьезный разговор и моя жизнь здесь сводится к продолжению маленьких хитростей, маленьких уверток, маленьких предлогов к уклонению от его общества. Ложное положение недостойно меня. Или я хочу решительно отказаться от этой любви; и он услышит мое печальное, но твердое слово. Или же я хочу принять ее в ее чистоте; и он получит мое духовное согласие.

И вот, я спрашиваю себя; — Чего хочу? Какой из двух путей выбираю? Отречься? Принять?

Боже, Боже мой, ответь Ты за меня, осени меня!

Отречься — значит моими собственными когтями вырвать живую часть моего сердца. Тревога будет крайняя, мучение превзойдет меру всякого страдания; но геройство, с Божьей помощью, увенчается примирением, будет вознаграждено божественной сладостью, сопровождающей всякий нравственный подъем, всякое торжество души над страхом страдания.

Отрекусь. Моя дочь сохранит обладание всем, всем моим существом, всею, всей моей жизнью. Это — долг.

30 сентября. — Записывая эти страницы, чувствую себя несколько спокойнее; восстанавливаю, по крайней мере на время, кое-какое равновесие и с большей ясностью вижу мое несчастие и мне кажется, что на сердце становится легче, как после исповеди.

Ах, если бы я могла исповедаться! Если бы я могла просить совета и помощи у моего старого друга, у моего старого утешителя!

Среди этих волнений, больше, чем что-либо, меня поддерживает мысль, что через несколько дней я увижу дона Луиджи, что буду говорить с ним, открою ему все мои язвы, выскажу ему весь мой страх и попрошу у него бальзама для всех моих недугов, как некогда; как в то время, когда его кроткое и глубокое слово вызывало слезы на моих глазах, еще не вкусивших горькой соли других слез или жара, который гораздо страшнее отсутствия слез.

Он еще поймет меня? Поймет ли темное волнение женщины, как понимал неясную и мимолетную печаль девушки? Увижу ли, как его прекрасное, увенчанное седыми волосами, озаренное святостью, чистое, как Святые Дары в дарохранительнице, благословенное Господом чело наклонится ко мне в знак милосердия и сострадания?

*** После обедни играла на органе в Часовне Себастьяна Баха и Керубини. Играла прелюдию того вечера.

Кто-то плакал, стонал, подавленный тревогой; кто-то плакал, стонал, призывал Бога, просил прощения, взывал о помощи, творил молитву, возносившуюся в небеса, как пламя. Взывал и услышали его, молился и выслушали его; обрел свет с высоты, издавал крики радости, обнял наконец Мир и Истину, почил в милосердии Творца.

Этот орган не большой, часовня не велика; и все же моя душа расширилась, как в базилике, вознеслась, как в безмерном куполе, коснулась идеального острия, где сияет знаменье знамений, в райской лазури, в небесном эфире.

Я думаю о величайших органах в величайших соборах, в Гамбурге, Страсбурге, Севилье, в аббатстве Вайнгартена, в аббатстве Субиако, у Бенедиктинцев в Катанье, в Монте-Кассино, в Св. Дионисии. Какой голос, какой хор голосов, какая бесконечность криков и молитв, какое пение и какой плач народов может сравниться с суровостью и с нежностью этого волшебного христианского инструмента, могущего соединить в себе все созвучия, как уловимые человеческим слухом, так и еще неуловимые?

Мне снится: погруженный в тень, таинственный, обнаженный, пустынный Собор, похожий на впадину потухшего кратера, воспринимающего звездный свет с высоты; и опьяненная любовью Душа, пламенная, как душа Св. Павла, нежная, как душа Св. Иоанна, многообразная, как тысяча душ в одной, ищущая вдохнуть свое опьянение в один сверхчеловеческий голос; и огромный, как целый лес из дерева и металла; орган, у которого, как у органа Св. Сюльпиция, пять клавиатур, двадцать педалей, сто восемь регистров, свыше семи тысяч труб, все звуки.

Ночь. — Тщетно! Тщетно! Ничто не успокаивает меня; ничто не дает мне ни часа, ни минуты, ни мига забвения; ничто и никогда не исцелит меня; никакой сон моего мозга не изгладит сна моего сердца. Тщетно!

Моя тревога смертельна. Я чувствую, что моя болезнь неизлечима; сердце болит у меня, точно его сжали, сдавили, надорвали навсегда; нравственное страдание так глубоко, что переходит в физическую боль, в жестокое непосильное мучение. Я экзальтирована, знаю, я — во власти какого-то безумия; и не могу совладать с собой, не могу сдержать себя, не могу собраться с мыслями; не могу, не могу.

Значит, это — любовь?

Он уехал сегодня утром верхом в сопровождении слуги, и я не видела его. Почти все мое утро провела в часовне. К завтраку он не возвращался. Его отсутствие так глубоко терзало меня, что я изумилась остроте этого мучения. Пришла сюда в комнату; чтобы ослабить боль, исписала страницу Дневника, благоговейную страницу, согревая себя воспоминанием моей утренней веры; потом прочла отрывок из „Эпипсихидиона“ Перси Шелли; потом сошла в парк искать моей дочери. При всех этих движениях, мною владела его живая мысль, занимала меня, беспрерывно мучила меня.