И наряду с восхищением красивою вещью, в его душе возникло восхищение благородным вкусом женщины, теперь владевшей ею. «Стало быть, она во всем — избранница», — подумал он. — «Какие восторги она может дать утонченному любовнику!» Последнее возрастало в его воображении; но, возрастая, ускользало от него. Глубокая уверенность предыдущего вечера сменялась каким-то унынием; и начали всплывать первоначальные сомнения. Он слишком много грезил ночью с открытыми глазами, утопая в бесконечном блаженстве; тогда как воспоминание о каком-нибудь движении, о какой-нибудь улыбке, о каком-нибудь повороте головы, какой-нибудь складке платья захватывало его и окутывало его, как сеть. И теперь весь этот призрачный мир жалким образом рухнул от прикосновения действительности. Он не прочел в глазах Елены того особенного приветствия, о котором он столько думал; она не отличила его среди остальных никаким знаком. «Почему?» Он чувствовал себя униженным. Все эти глупые люди кругом раздражали его; раздражали и эти привлекавшие ее внимание вещи; раздражал его и Дон Филиппо дель Монте, который то и дело наклонялся к ней и шептал, может быть, что-нибудь дурное. Явилась и Аталета. Она была, как всегда, весела. Среди уже успевших окружить ее мужчин, ее смех быстро заставил повернуться дона Филиппо.
— Троица совершенна, — сказал он и встал. Андреа тотчас же занял место рядом с Мути. Почувствовав нежный запах фиалок, он прошептал:
— Это не вчерашние.
— Нет, — холодно ответила Елена.
В ее зыбкой и ласкающей, как волна, подвижности всегда была угроза неожиданного холода. Она была подвержена вспышкам внезапной суровости. Андреа не понимал и замолчал.
— Кто больше? Кто больше? — кричал продавец. Цифры возрастали. Торги разгорались из-за шлема
Антонио Полайюоло. В дело вмешался даже кавалер Давила. Воздух, казалось, постепенно накалялся и желание владеть этими красивыми и редкими вещами овладело всеми. Мания распространялась, как зараза. Увлечение старинными вещами дошло в Риме в этом году до крайности. Все салоны аристократии и высшей буржуазии были переполнены «диковинками». Каждая дама кроила подушки для своего дивана из риз и ставила свои розы в умбрские вазы или в чаши из халцедона. Аукционные зады стали излюбленным местом встреч; и распродажи бывали чрезвычайно часто. Являясь к вечернему чаю, блеска ради, дамы говорили: «Я с распродажи картин художника Кампоса. Большое оживление. Великолепны мавританские блюда! Купила вещицу Марии Лещинской. Вот она!»
— Кто больше?
Цифры возрастали. Любители топились вокруг прилавка. Между «Рождеством» и «Благовещением» Джотто изящное общество предавалось веселым шуткам. Среди запаха плесени и старья дамы приносили благоухание своих шубок и преимущественно запах фиалок, так как, благодаря этой милой моде, букетик их был в каждой муфте. Благодаря присутствию стольких лиц, в воздухе разливалась приятная теплота, как в сырой часовне со многими верующими. Дождь продолжал шуметь за окном, и свет становился все тусклее, зажгли газовые фонари; и два различных блеска боролись.
— Раз! Два! Три!
Стук молотка предоставил флорентийский шлем во владение лорду Хэмфри Хисфилду. Аукцион начался снова с мелких вещей, переходивших из рук в руки вдоль прилавка. Елена осторожно брала их, внимательно осматривала и, не говоря ни слова, клала их перед Андреа. Тут была и эмаль, и слоновая кость, часы XVIII века, золотые вещи миланской работы времен Людовика Моро, и молитвенники, писанные золотом по небесного цвета пергаменту. От герцогских пальцев эти драгоценности, казалось, становились ценнее. Прикасаясь к более желанным вещам, маленькие руки иногда слегка вздрагивали. Андреа смотрел напряженно; и в своем воображении он превращал малейшее движение этих рук в ласку. «Но почему Елена клала каждую вещь на стол, вместо того, чтобы передавать ему?»
Он предупредил движение Елены тем, что протянул руку. И с этого времени слоновая кость, эмаль и драгоценности переходили из рук возлюбленной в руки любовника, доставляя ему несказанное наслаждение. Казалось, что в них проникла частица любовных чар этой женщины, как железу отчасти сообщаются свойства магнита. Это было действительно магнетическое ощущение блаженства, одно из тех острых и глубоких ощущений, которые переживаются почти исключительно в начале любви и которые, по-видимому, ни физически, ни психически не приурочены к определенному центру, но таятся в каком-то нейтральном элементе нашего существа, в каком-то, так сказать, промежуточном элементе неизвестной природы, что — проще Духа, но нежнее формы; — где страсть скопляется, как в приемнике; — откуда страсть излучается, как из очага.
«Это еще неизведанное наслаждение», еще раз подумал Андреа Сперелли.
Легкое оцепенение начинало овладевать им, и мало-помалу он терял сознание места и времени.
— Советую приобрести вот эти часы, — сказала Елена со взглядом, значения которого он сначала не понял.
Это был маленький череп из слоновой кости, с поразительным анатомическим сходством. На каждой челюсти был ряд брильянтов, а в глазных впадинах сверкали два рубина. На лбу была вырезана надпись: Ruit hora; на затылке — другая надпись: Tibi, Hippolyta. Череп открывался, как ящик, хотя смычка была неразличима. Внутреннее биение механизма сообщало этому черепу невыразимое подобие жизни. Эта могильная драгоценность, которую таинственный художник подарил своей возлюбленной, должна была отмечать часы опьянения, и своим символом предостерегать любящие души.
Воистину, наслаждение не могло желать более изысканного и более возбуждающего мерила времени. Андреа подумал: «Она предлагает его для нас?» И при этой мысли смутно зашевелились и всплыли из неизвестности все надежды. И, с каким-то энтузиазмом, он вмешался в торги. Ему отвечали два или три соперника, и среди них Джаннетто Рутоло, любовник донны Ипполиты Альбонико, был особенно привлечен надписью: Tibi, Hippolyta.
Немного спустя, оспаривали вещь только Рутоло и Сперелли. Цифры стали гораздо выше действительной цены ее; продавцы улыбались. Наконец, Джаннетто Рутоло, побежденный упорством противника, больше не отвечал.
— Кто больше? Кто больше?
Возлюбленный донны Ипполиты, несколько бледный, крикнул последнюю цифру. Сперелли набавил. Наступило мгновение молчания. Продавец смотрел на обоих соперников, потом медленно, не сводя с них глаз, поднял молоток.
— Раз! Два! Три!
Череп достался графу Д'Уджента. Шепот прошел по залу. Сноп лучей проник через окно и озарил золотой фон триптихов, оживил скорбное чело Сиенской Мадонны и покрытую стальною чешуею серую шапочку княгини ди Ферентино.
— Когда же ваза? — с нетерпением спросила княгиня.
Друзья справились в каталогах. Не было никакой надежды, что ваза странного флорентийского гуманиста будет продаваться в этот же день. Благодаря большой конкуренции, продажа подвигалась медленно. Оставался еще длинный список мелкий вещей, как камни, монеты, медальоны. Несколько антиквариев и граф Строганов оспаривали каждый номер. Все ожидавшие были разочарованы. Герцогиня Шерни собралась уходить.
— До свиданья, Сперелли, — сказала она. — Может быть до вечера.
— Почему говорите, может быть?
— Чувствую себя очень дурно.
— Что же с вами?
Не отвечая, она повернулась и стала раскланиваться с остальными. Но остальные последовали ее примеру; вышли вместе. Молодые люди острили по поводу неудавшегося зрелища. Маркиза смеялась, но Ферентино, казалось, была в самом скверном расположении духа. Слуги, ожидавшие в коридоре, выкрикивали кареты, как у подъезда театра или концертной залы.
— Не подъедешь к Миано? — спросила Аталета Елену.
— Нет, еду домой.
Она поджидала на краю тротуара своей кареты. Дождь переставал; между широкими белыми облаками обнажались полоски синевы; сноп лучей осветил мостовую. И в этом бледно-розовом свете, в великолепном плаще с немногими прямыми и почти симметричными складками, Елена была прекрасна. И сон предыдущего вечера всплыл в душе Андреа, когда он увидел внутренность обитой атласом, как будуар, кареты, где блестел серебряный Цилиндр с горячей водой для согревания маленьких герцогских ног. «Быть там, с нею, в тесной близости, в этой теплоте ее дыхания, среди запаха увядших фиалок, едва различая сквозь запотевшие окна, покрытые грязью улицы, серые дома, темных людей!»
