И вдруг водитель вспомнил, как однажды дал себе слово, что, если когда-нибудь станет Богом, то будет милостивым и милосердным, будет выслушивать каждое свое создание. И поэтому, когда с высоты своего водительского места он увидел Эди, стоящего на коленях на асфальте, он, несмотря на все свои принципы и арифметику, не мог не открыть ему дверь. И Эди поднялся в автобус и даже не сказал «спасибо», так как ему не хватало воздуха.

Для читателя будет лучше всего, если этот рассказ закончится на этом месте, потому что, несмотря на то, что Эли приехал в дельфинарий вовремя, «счастье» не могла прийти, так как у нее уже был парень. Только в силу того, что она была такая милая, ей было неловко сказать об этом Эди, поэтому она предпочла просто обмануть его.

Почти два часа Эди прождал ее на скамье, где они договорились встретиться. Когда он сидел, то к нему приходили всякие грустные мысли о жизни, а потом смотрел на закат, который успешно завершал день, и вспомнил о судорогах мышц, которые вскоре должны у него начаться.

На обратной дороге, когда ему уже по-настоящему захотелось попасть домой, он издали увидел на остановке свой автобус, из которого выходили пассажиры. Но он знал, что даже, если бы у него были силы и желание бежать, он бы ни за что не успел к отправлению, поэтому он продолжил идти не спеша, при каждом шаге ощущая миллион усталых мускулов. Когда он наконец подошел к остановке, то увидел, что автобус все еще там, ждет его. А водитель, несмотря на все сердитое ворчание и крикливые возгласы пассажиров, ждал, пока Эди не поднялся в автобус, и не прикоснулся к педали газа, пока тот не нашел себе место. А когда они наконец тронулись, водитель грустно подмигнул Эди в зеркале, и это сделало всю историю почти сносной.

До двенадцати лет Нимрод был жутким говнюком. Такой зануда и нытик, что, если бы он не был твоим лучшим другом, ты бы давно отметелил его. И вот однажды, незадолго до бар-мицвы, ему вложили супинаторы в ботинки, и он сразу переменился. Дело в том, что Мирон, Узи и я и раньше были друзьями Нимрода, но теперь, когда он превратился еще и в отличного парня, общаться с ним стало даже приятно.

Потом, когда мы учились в школе, я и Узи ходили в обычную, а Мирон и Нимрод — учились заочно, и часто-часто все — на море. Потом — армия. Мирона призвали за полгода до нас, поэтому, когда пришли мы, он уже достаточно освоился, чтобы устроить нас всех служить в одной части в Кирье.[52] Нимрод обычно называл это «КЛАБ[53]».

Большую часть времени мы бездельничали, постоянно толклись в ШЭКЕМе,[54] доводили командиров угрозами написать на них всякие рапорты, и уже в пять отваливали домой. Помимо этого Узи занимался серфингом на пляже напротив «Шератона», я периодически мастурбировал, Мирон учился на курсах при Открытом университете, а у Нимрода была подружка. Это была клевая девчонка, а, поскольку помимо него мы все были девственниками, то она вообще казалась нам Мерилин Монро. Я помню, как однажды спросил Мирона, гипотетически, что бы он сделал, если бы она пришла к нему, допустим, домой и попросила, чтобы он ее трахнул. И Мирон сказал, что он не знает, но, как бы там ни было, он бы после сожалел об этом всю жизнь. Это был хороший ответ, но, насколько я его знаю, он бы, несомненно, не упустил шанса переспать с ней, а не сожалеть потом, что не сделал этого.

Но у Нимрода это было не просто сексуальное влечение — он был влюблен в нее.

Ее звали Ната, это имя и сегодня мне нравится; она была перевязочной сестрой в нашей поликлинике. Нимрод однажды сказал мне, что ночью может лежать рядом с ней часами, и ему не будет скучно, и что ему всего приятнее, когда она трогает его за подошву стопы — там, где у всех выгиб, а у него — плоско.

В Кирье караул выпадал нам дважды в месяц и один раз в два месяца — в шабат. Нимрод всегда устраивал так, чтобы наш наряд совпадал с дежурствами Наты в поликлинике, так что и в эти дни они были вместе. Спустя полтора года она оставила его. Это было такое странное расставание, даже она сама толком не могла объяснить, почему уходит, и Нимроду уже было все равно, на какие дни выпадает наш караул.

Однажды в шабат мы были в наряде втроем — Мирон, Нимрод и я. Узи ухитрился надыбать себе какое-то липовое освобождение. Мы стояли смены в обычном порядке — первую — Мирон, вторую — Нимрод, а я — третью. И незадолго до того, как я должен был идти сменять Нимрода, в караульное помещение вошел какой-то перепуганный офицер и сказал, что часовой влепил себе пулю в голову.

Во всем, что касается проблемы Мирона, мнения, как говорится, разделились. Врачи полагают, что это какая-то психологическая травма, полученная еще в армии, вновь напомнила о себе, как кусок дерьма, который вдруг всплывает в унитазе уже после того, как спустишь воду. Родители Мирона настаивают на том, что все это от грибов, которых он поел во время поездки в Индию, это они превратили его мозги в блины. Тот парень, который нашел его там и привез обратно в Израиль, говорит, что это из-за одной голландки, которую Мирон встретил в Дхрамсале и которая разбила ему сердце.

Сам Мирон утверждает, что во всем этом балагане виноват Господь. Вцепился в него, как летучая мышь в волосы, говорит ему одно, потом другое, неважно что, лишь бы поспорить. Мирон считает, что после сотворения мира Бог жил себе спокойно несколько миллионов блаженных лет. До того момента, когда вдруг появился Мирон и стал задавать вопросы, и Господь начал напрягаться. Ведь Он сразу просек, что, в отличие от всего остального человечества, Мирон не фраер. Оставьте ему маленькую щелочку — он и через нее вас употребит. А Господь, как известно, очень любит давать, но далеко не все, и уж последнее, что Он может себе позволить, так это чтобы кто-то Ему противоречил, да еще такой, как Мирон. С той минуты, как Господь понял, что Мирон не фраер, Он всячески доводит его, насылает на него бесконечные неприятности — то кошмары снятся, то девчонки не хотят с ним трахаться — и все это только для того, чтобы заставить Мирона сломаться.

Врачи попросили, чтобы мы с Узи помогли им разобраться в истории Мирона, потому что мы трое знаем друг друга с пеленок. Они задавали нам разные вопросы про армию, про то, что случилось с Нимродом. Но мы почти ничего не помнили, а о том немногом, что помнили, не стали рассказывать. По правде говоря, эти врачи нам не очень понравились, и, кроме того, Мирон рассказал нам про них пару историй, напоминающих те, что звучат в передачах Иланы Даян.[55]

Во время одного из наших посещений Мирон упросил нас принести ему хумуса от «Злодея» из Керема,[56] потому что больничная еда его просто убивает. «Я уже три недели здесь, — подсчитал Мирон, — плюс четыре месяца, что я был на Востоке, — это почти полгода без хумуса. Врагу такого не пожелаешь, ей-Богу!»

И мы пошли за хумусом. «Злодей» отказался продать его в пите на вынос. «Только в тарелке, — злобно процедил он по своему обыкновению, — здесь вам не киоск». Тогда мы заказали отдельно питу и хумус в тарелке.

Когда мы вернулись, там была мать Мирона. С Узи она поздоровалась, а со мной — нет. Она уже несколько лет не разговаривает со мной, так как считает, что я приохотил ее сына к наркотикам. Мы не стали доставать хумус при ней, потому что боялись, что она настучит врачам или еще что-нибудь. Так что мы подождали, пока она ушла. Фасоль тем временем остыла, но Мирону это было по фигу — он прямо-таки набросился на питу.

Три дня спустя его выписали. Врачи говорили, что медикаментозное лечение дало прекрасные результаты, однако Мирон продолжает настаивать, что это — благодаря хумусу.