Когда мой лучший друг, наконец, добрался ко мне, он постучал в дверь. Затем позвонил. И еще раз постучал. Сильно. Меня не было дома. Как раз сейчас, когда он так во мне нуждался, я — его лучший друг — предпочел пойти в какой-то бар и сидеть себе спокойненько у стойки, пытаясь уговорить каждую входящую девушку пойти ко мне и переспать. Мой лучший друг в отчаянии стоял перед моей дверью, он слепо полагался на меня, но теперь уже слишком поздно. Он не сможет сдерживаться, спускаясь все эти четыре этажа вниз. Единственное, что он мог сделать, после всего, так это оставить мне «Извини» на мятом клочке бумаги.

Девушка, которая согласилась пойти ко мне в ту ночь, раскаялась в этом, когда увидела лужу.

«Первое, — сказала она, — это мерзко. Я в это не наступлю. Второе, если ты и вытрешь, то запах уже по всему дому. И третье, — добавила она, скривив нежные губки, — если твой лучший друг мочится тебе на дверь, это о чем-то говорит». И после краткого молчания добавила: «О тебе», и, еще после паузы: «Ничего хорошего». После этого она ушла.

Это она рассказала мне о том, как метит территорию собака. Сказав это, она сделала краткую паузу после слова «собака» и многозначительно взглянула на меня, из чего я должен был понять, что есть много сходства между моим лучшим другом и собакой. Взглянув таким образом, она ушла.

Я принес из кухни половую тряпку и ведро с водой, а пока мыл, напевал себе под нос «Арсенальный холм». Я был очень горд собой, что сумел сдержаться и не влепил ей плюху.

Ночью мне приснилось, что я — сорокалетная женщина, а мой муж — полковник запаса. Теперь он директор МАТНАСа[49] в бедном районе. У него дерьмовые отношения с окружающими. Сотрудники ненавидят его, потому что он все время на них орет. Они жалуются, что он относится к ним, как к солдатам-новобранцам.

По утрам я делала ему яичницу, по вечерам — шницель с картофельным пюре. Когда он был в хорошем настроении, говорил, что еда — отличная, однако ни разу не убрал за собой посуду. Приблизительно раз в месяц, в пятницу, он приносил домой подвявшие цветы, которые ему продавали дети русских олимов, пока он стоял перед светофором на каком-нибудь перекрестке.

Ночью мне приснилось, что я — сорокалетняя женшина, и у меня менструальные боли, и что вдруг я обнаруживаю, что у меня дома закончились все гигиенические тампоны и что я пытаюсь разбудить своего мужа, полковника запаса, и сказать ему, чтобы он поехал в «Суперфарм[50]» или, по крайней мере, отвез меня туда, поскольку у меня нет водительских прав, а если бы и были, то у нас все еще служебный армейский автомобиль и мне тем более запрещено управлять им.

Я сказала ему, что это срочно, но он не внял. Только все время бормотал что-то сквозь сон и сказал, что еда — дерьмо, и что у него не принято, чтобы повара ходили в увольнение каждую неделю, так как это армия, а не детский лагерь.

Я приложила бумажные салфетки, сложенные в несколько раз, попыталась лежать на спине, не дышать и не двигаться, чтобы не текло. Но все тело болело, и кровь вытекала из меня со звуками испорченной канализации. Она текла у меня по бедрам, по ногам, затекала на живот. Пропитавшиеся кровью бумажные салфетки превратились в такую массу, которая прилипла к волосам и коже.

Ночью мне приснилось, что я — сорокалетняя женшина, и что я ненавижу себя и свою жизнь. За то, что у меня нет водительских прав, за то, что я не знаю английского, что ни разу не была за границей. Кровь, которая вытекла на меня, уже начала засыхать, и я почувствовала, что это как проклятие. Что этой менструации не будет конца.

Ночью мне приснилось, что я — сорокалетняя женшина и что я сплю и мне снится, будто я мужчина двадцати семи лет, жена которого опять беременна, потом он оканчивает медицинский курс и убеждает свою жену и маленькую дочку поехать с ним за границу на стажировку.

Они ужасно страдают, они не знают ни слова по-английски, у них нет друзей, там холодно, снег. И тогда однажды в какой-то Sunday я беру их на пикник и расстилаю на траве одеяло, они раскрывают корзины с провизией и раскладывают деликатесы. Когда мы заканчиваем есть, я достаю из багажника охотничье ружье и стреляю их, как собак.

Полиция приезжает ко мне домой. Лучшие детективы Иллинойса пытаются повесить на меня убийство. Они запихивают меня в комнату, они кричат на меня, они не разрешают курить, не дают пойти пописать, но я не раскалываюсь. А муж в кровати возле меня все время кричит во сне: «Тогда Егози сказал. Тогда он сказал. Я здесь сейчас командир».

В пять часов приехали двое из конторы судебных исполнителей. Один, толстый и непрерывно потевший, осматривал вещи в квартире и заполнял бланки. Второй стоял, оперевшись о холодильник и невозмутимо жевал резинку.

— Крепко запутался, а? — спросил он Абрама.

— Да нет, — мотнул головой тот, — это не я, это мой товарищ. А я подписал ему гарантию.

— А, гарантию, значит — крепко влип, — сказал флегматичный и открыл дверь холодильника. — Можно? — показал он на начатую бутылку «Колы».

— Бери, — сказал Абрам, — бери, там еще фрукты есть в нижнем ящике. Ешь, он так даже легче будет, когда потащишь его вниз.

— Е-мое, а я и не подумал, — сказал флегматичный и начал пить прямо из пластиковой бутылки. — Без газа, — разочарованно заметил он. — Кауфман, — обратился он к толстому, который как раз вошел в кухню, — хочешь немного «Колы», а?

— Ей-Богу, Нисим, отстань ты со своей «Колой», — рассердился толстый, — ты не видишь, что я работаю?

— Как хочешь, — сказал Нисим и глотнул еще.

Толстый подошел к Абраму: «Скажи, сколько дюймов экран?»

— Экран? Какой экран? — переспросил Абрам растерянно.

— Экран, экран телевизора, того в коробке, в спальне, — повторил толстый нетерпеливо.

— Телевизора? Двадцать два дюйма. Но не трогайте его, это не мой. Это подарок для моей матери. На следующей неделе у нее день рождения — шестьдесят лет, пятнадцатого числа.

— Это ты купил его? — допытывался толстый.

— Да, я, но…

— Послушай, — сказал толстый и хлопнул Абрама по плечу потной рукой, — тому, кто не в состоянии заплатить долги, лучше бы не покупать подарков.

И вышел из кухни.

Второй грустно посмотрел на Абрама: «До чего ж паршиво не подарить матери подарка, да еще на шестьдесят лет», — проговорил он уныло.

Абрам не ответил.

— Запутался, а? — снова повторил флегматичный после нескольких минут молчания.

Толстый вернулся в кухню: «Послушай, пойдем на минутку в гостиную».

Абрам вышел за толстым на лоджию, там тот остановился возле большого ящика с чудесами. «Что это?» — спросил толстый.

— Это мой ящик с чудесами, — ответил Абрам.

— С чудесами, — толстый подозрительно прищурился. — Что это значит — с чудесами?

— Фокусы, с которыми я выступаю, — сказал Абрам. — Я фокусник, а в ящике — мой реквизит.

— Е-мое! — воскликнул флегматичный, который притащился за ними на лоджию. — То-то я все время думаю, что ты мне кажешься знакомым, только не знаю откуда. Ты же Абрам Кадабрам — фокусник в парике и с собачкой, который выступает в передачах для детей. Каждую неделю ты показываешь, как делать фокусы, правильно? Мой сын тащится от тебя. Каждый день он только и…

— Этот реквизит стоит много денег? — оборвал его толстый.

— Для меня — он очень дорогой, дороже денег, — сказал Абрам, — но для кого-нибудь еще… — он пожал плечами.

— Это — мне решать, — сказал толстый. — Открывай ящик.

Абрам открыл ящик и начал доставать из него всякие вещи. Большие и маленькие платки, трости, стеклянные банки и деревянные шкатулки.

— Что это? — спросил толстый, показав на деревянный ящичек средней величины, на крышке которого было вырезано изображение дракона, изрыгающего огонь.