— Как это я сразу не догадался, — говорит он.
Теперь обижаюсь я:
— А что во мне такого… приметного?
Он не успевает погасить улыбку:
— Ничего особенного. Мелкие детали. — И, может быть, чтобы замять неловкость, восклицает: — Вот так повезло мне!
Не скрывая недоверия, в упор смотрю на него.
Он отводит взгляд к иллюминатору, где на темных волнах вспыхивают и бегут блики, его глаза все еще прищурены, будто он и там что-то рассматривает. И когда он наконец взглядывает на меня, глаза остаются прищуренными. Догадываюсь: у него созрел какой-то замысел, какой-то важный вопрос ко мне, и он будет держать его буквально на кончике языка, обдумывать, пока не решится высказать.
— Я сказал вам правду. Следил за всеми дискуссиями в печати еще до… Ну, словом, когда вас только задумывали и обсуждали саму проблему создания такого существа… И одна мысль саднила меня, как заноза… А потом, когда вас уже начали создавать, когда появился первый сигом Сын, второй — Ант, третий — Юрий, видите, помню всех поименно; я мечтал встретить кого-то из вас и задать вопрос… И вот наконец…
Его рука зачем-то потянулась к пешке, замерла. Широкая сильная кисть неподвижна, только пальцы чуть вздрагивают, поглаживая фигурку.
«О чем он собирается спросить? — думаю я. — Скорее всего, задаст один из обычных вопросов: например, правду ли говорят вот о такой-то способности сигомов? Можете ли вы то? Можете ли вы это? Правда ли, что вы бессмертны? Этот вопрос особенно интересует людей — и по вполне понятным причинам. Как вам живется среди людей? Одни вопросы — чтобы что-то выяснить, удовлетворить любопытство. Другие — чтобы потом вспоминать: вот что мне однажды сказал сигом. Третьи — чтобы заглушить тревогу: а не опасны ли эти могущественные искусственные существа? И есть еще вопросы иной группы, призванные смягчить, заглушить мысли о собственном несовершенстве…»
Конечно, я мог бы просто заглянуть в его мозг, прочесть его мысли. Но это бы означало нарушить запрет — без крайней необходимости проникнуть в интимные тайны человека.
— Так о чем же вы хотели спросить? Времени у нас совсем немного — мне пора лететь своим курсом…
Его темные небольшие глаза стали словно буравчики, они стремятся заглянуть в меня.
— Только не обижайтесь, ладно? Видите ли, я по профессии школьный учитель, а ребята — это такие любопытные люди… В спорах с ними часто задумываешься над тем, над чем прежде не задумывался… — Мягкая добрая улыбка на мгновение преображает его напряженное лицо, и я понимаю, что ошибался, заподозрив его в нелюбви или безразличии к детям. — Я читал о различных ваших совершенствах. Здесь все закономерно, ведь мы вас придумали, как бы пытаясь восполнить все, в чем нас обделила природа. Но переспорить, перехитрить или просто подправить природу чрезвычайно сложно. Видимое может обернуться совсем другой стороной…
— У нас мало времени, — решаюсь напомнить я.
— Да, да, извините. Хочу спросить вас…
Он поводит плечами и вдруг сутулится, словно становится меньше, прикрывает глаза короткими ресницами и говорит так тихо и сокровенно, будто обращается не ко мне, а к самому себе:
— В принципе бессмертие и всемогущество — это хорошо. Но хорошо ли быть бессмертным и могущественным? Нравится ли вам ваша бесконечная жизнь?
Опасаясь, что я неправильно пойму, он быстро добавляет:
— Жизнь человека коротка, а потому и неповторима. Это заставляет ценить каждый миг любви, грусти, веселья. Вот я думаю: успею ли перевоспитать Петю? Закончит ли институт Сергей? Завершу ли начатую работу? Я всегда спешу, понимаете? Острее чувствую радость и боль. Мне никогда не бывает скучно, понимаете?
Я киваю головой: что ж, обычный вопрос из категории так называемых «философских».
— Понял вас. Вы хотите знать, не скучно ли, не тягостно ли быть бессмертным; есть ли в бессмертии не только смысл, но и приятность?
Его шея напрягается, кадык двигается, на смуглых плитах скул проступает румянец. Мой контрвопрос попал в цель.
— Нет, не скучно, не тягостно. Ведь время жизни зависит от цели жизни…
Максим морщит лоб, вспоминает читанное и слышанное…
— В этом отношении все обстоит довольно просто и однозначно. Природа создавала человека для тех же «целей», что и других животных: для борьбы за существование в условиях ограниченного пространства одной планеты. На этом пути в процессе эволюции должны были появиться и выкристаллизоваться наиболее совершенные варианты информационных систем — живых организмов. Отсюда и короткий срок жизни, спасающий от перенаселения устаревшими формами, необходимый для быстрого перебора вариантов. Но вы все это знаете лучше меня, — я решил ему польстить, — и нет нужды говорить об этом подробно. А меня и других сигомов вы, люди, создавали для иной цели — познания и совершенствования окружающего вас мира. Мир этот огромен, разнообразен, сложен, и, чтобы успешно познавать его, нужен другой организм и другие сроки. А уж познание и творчество, как мы знаем, надоесть не могут…
Встречаю его колючий взгляд, и мне становится стыдно. Да, да, я сказал совсем не то, что ему нужно. Эта моя проклятая прямолинейность совсем не годится в разговорах с людьми. Ведь он спрашивал не просто для того, чтобы получить информацию. Его, как и других людей, страшит краткость жизни, ему нужно все время как-то оправдывать ее, приукрашивать, находить выигрышные стороны, чтобы утешать себя. Он и ко мне обратился за утешением. А я, созданный такими же существами, как он, являющийся воплощением их мечты о всемогуществе и бессмертии, обязан был придумать утешение. Так я отдал бы крохотную частичку своего долга…
— Впрочем, — мямлю я, — бывают у меня мучительные минуты, часы, когда…
И опять я недооценил Максима. Он мягко улыбается, как тогда, когда говорил о детях.
— Благодарю. Вы дали исчерпывающий ответ, хотя… — Он не удержался от выпада — так мне тогда казалось, — есть на свете вещи поважнее бессмертия…
Странная эта фраза застряла в моей памяти, хотя я представлял, каково ему жить, помня о близкой смерти, сколько это стоит горьких раздумий, мук, терзаний, мужества. И ведь еще нужно ему, школьному учителю, утешать других, разъяснять, вселять веру. Мог бы я так?
Сильнейший толчок едва не сбил меня с ног. Успеваю подхватить и поддержать Максима. Шахматные фигурки с дробным стуком рассыпаются по полу, который вмиг становится наклонным. Раздается скрежет металла, треск пластмассы. И еще прежде чем включилась тревожная сирена, я за доли секунды анализирую происходящее и предполагаю, что лайнер столкнулся с каким-то предметом.
Воет сирена. Из динамиков слышится успокаивающий голос: лайнер налетел на покинутый баркас, водолазы уже начали заделывать пробоину, пассажиров просят не волноваться.
Но по изменившемуся надрывному шуму двигателей, по тонкому свисту насосов понимаю, что авария гораздо серьезней, чем о ней говорят.
Усаживая Максима в кресло, говорю «извините» и бросаюсь на палубу. Дорогу преграждает человек в форменке.
— Помогу водолазам.
Он мотает головой:
— Судно тонет. Спускайтесь к спасательным шлюпкам.
По радио начинают передавать обращение к пассажирам: «Не волнуйтесь, возьмите самое необходимое, проходите по левому борту к шлюпкам».
Оказывается — худшее еще впереди. Часть шлюпок смыло и унесло волнами, оставшиеся не вмещают всех пассажиров. А спасательные суда и вертолеты смогут прибыть лишь через полтора часа. Температура воды за бортом всего шесть градусов по Цельсию. Капитан распорядился делать для команды плотики, но они пригодны для очень умелых и закаленных пловцов…
Первыми, естественно, сажают в шлюпки детей, стариков, женщин. Некоторые пассажиры помогают морякам. Здесь я снова встречаюсь с Максимом. Он передает стоящему в шлюпке матросу девочку, которую мы повстречали в шахматном салоне. Девочку бьет мелкая дрожь, она всхлипывает, а Максим говорит ей что-то веселое, его полные губы даже складываются в подобие улыбки.
