И вдруг подумала: «Что я делаю? Теперь все догадаются, все!» Память подсказала ей, что в лагере нет ни одной молодой женщины по имени Зина, и она остановилась.

— Глупый, что он наделал! Это видел весь аэродром, весь лагерь. Этого никогда не бывало, и все будут говорить, показывать на меня пальцем…

Имя, написанное в небе Строговым и подчеркнутое дымным следом, как бы отрезало ее от мужа. А она еще совсем не решилась оставить его, и ей стало страшно…

«Одно дело, — подумала она, — сделать рыцарский жест, другое дело — быть таким мужем, как Пучков…»

Тщеславие ее было пресыщено. Она вернулась с небес на землю и ужаснулась, как же теперь будет смотреть мужу в глаза? Он ведь не успеет доехать до аэродрома, как ему все расскажут…

Зина упала в траву и заплакала. Потом, озираясь то на небо, то на дальний палаточный городок, то на офицерские домики, как будто отовсюду на нее были устремлены осуждающие взгляды, она шмыгнула в кукурузный массив и по его краю, разбитая и обессиленная, поплелась домой.

Нырнув, как испуганный зверек, в свою «спичечную коробку», Зина увидела на столе открытку от мужа с полевого аэродрома. И тут же она написала ответ, полный клятвенных уверений в любви: таких писем она никогда не писала ему.

Эскадрилья летела над горами, разбившись на тройки. Сидя позади капитана Гурьянова, пилотировавшего головной бомбардировщик, Пучков то и дело посматривал по сторонам. Почти рядом, крыло к крылу, шли машины Громова и Еремина, а сзади виднелось еще несколько троек.

Пучков никогда не оставался равнодушным, видя эскадрилью в полете. Правда, чувства, которые им овладевали при этом, были не похожи на те, что переживал он, впервые наблюдая воздушный парад над Москвой. Тогда он гордился летчиками-виртуозами, конструкторами — всей страной, которая испокон веков была ситцевой державой и сумела создать такую авиацию. Сейчас он гордился простыми ребятами в комбинезонах — своими механиками. Ведь только благодаря им эти старые, уже повсюду списанные машины были способны на дальний перелет.

Пучков знал, что в прежние годы для дальних полетов строем в эскадрилью перегонялись машины и из других подразделений училища, потому что большая часть своих учебных машин под конец летного сезона нуждалась в серьезном ремонте.

«А я обошелся без помощи соседей и даже «старушенции» поднял в воздух», — подумал Пучков. Почему-то он вспомнил тот день, когда, проводив жену к поезду, возвращался на аэродром печальный и растерянный…

Перед глазами возникла Зина, одетая в легкое розовое платье. И сам он, нарядившийся тогда в белый шелковый китель, представился себе как бы со стороны. Пучков глядел сейчас на себя с уверенностью и упрекал того Пучкова за его сомнения в собственных силах, за недоверие к жене… Ему теперь приятно сознавать, что гора новых забот не задавила его, а, наоборот, пробудила в нем находчивость, распорядительность и ту неожиданную властность, которую он и не подозревал в себе.

«Теперь-то я не испугаюсь, если даже оставят за инженера полка», — подумал Пучков. Эта мысль показалась ему нескромной. Силой воли он заставил себя думать и о том, в чем у него еще слабое место. Не только у него, но и у механиков, у Еремина и Громова, которые недавно приняли по машине. Особенно его беспокоил Миша Пахомов.

«Хоть и прослужил он в авиации много лет, а придется все-таки отчислить… Сколько же можно с ним возиться. Вот уж поистине игра не стоит свеч…»

Два дня назад Пучкову позвонили из штаба на полевой аэродром, обрадовали, что ему присвоено звание старшего техника-лейтенанта.

Там же, в районном городишке, Пучков купил новые погоны — соблазнила мысль по возвращении предстать перед, женой в новом звании. Она ведь терзала его за то, что он «уже лысый», а еще «лейтенант». Ему казалось, что Зина теперь и вовсе изменится к лучшему — ведь ей так хотелось, чтобы его повысили. Он хотел сфотографироваться и послать карточку жене, но счел это глупостью и хвастовством. И в трех письмах, посланных домой за три недели, о своей радости он не обмолвился. Да и что ей нужно, в конце концов, звание или человек?

Пучков победно улыбнулся, когда увидел родной аэродром.

Но на стоянке его как обухом огрели, рассказав о том, что командир нового полка реактивных истребителей майор Строгов есть не кто иной, как бывший любовник Зины, что за время отсутствия Пучкова он трижды приходил к ней в дом и подолгу не выходил, что тому, видно, было за что рисковать, если он написал в небе ее имя, подняв этим шум на весь лагерь!

— На реактивном это слишком рискованно, даже технически невозможно. Может, все это ложь? — сказал Пучков.

И прежде к нему просачивались слухи о прошлом Зины, но он не хотел верить им: зачем вспоминать прошлое, бередить душу? Но теперь он узнал не о прошлом, а о том, что произошло на днях и может произойти завтра.

Пока механики пришвартовывали самолеты к штопорам, ввернутым в землю, Пучков стоял в капонире и курил. А когда механиков эскадрильи старшина Громов повел в столовую, поспешил домой. Войдя в тамбур своего «коттеджа», Пучков перешел на подкрадывающийся, кошачий шаг. Постучал…

Зина открыла и, радостно улыбнувшись, упала ему на грудь.

— Думала, не долетишь ты на своих «старушенциях»…

— Беспокоилась? Неужели беспокоилась? — отстраняя ее, спросил Пучков насмешливым тоном.

— Что с тобой?

— Ты клянешься в верности, — он выбросил на стол ее письмо вместе с новыми погонами, завернутыми в целлофан, — а твоим именем тут расписываются в небе. И ты бегаешь на свидания, как до замужества…

Зина отшатнулась, вспыхнула, заплакала и вдруг припала к нему в каком-то исступленном, горячем порыве, будто раскаявшаяся грешница, умоляющая о прощении.

Именно так расценил Пучков этот ее жест и ошибся. С тех пор, как она послала ему страстное письмо, многое изменилось. Муж был далеко, а Строгов — рядом. Как только майор испытал и ввел в строй звено реактивных истребителей, он немного разгрузился и зачастил к Зине. А главное, Строгов чистосердечно рассказал о своей неудачной личной жизни и сделал ей предложение.

Зина растерялась. Умом, рассудком она понимала, что добрее, уважительнее Пучкова мужа ей не сыскать. Но Строгов — друг ее юности и командир полка. Став его женой, она сразу отымет пальму первенства у своих удачливых подружек. Ей казалось, что упускать такой случай, который, конечно же, никогда в жизни не повторится, может только дура. Зине было очень жаль Пучкова — вот уж кто делал ей только добро! Она вспомнила, как он заставлял ее читать пьесы, прежде чем пойти в театр, как растолковывал спектакли, как хотел устроить ее в музыкально-педагогическое училище. И, вспоминая все это, она начала все же складывать свои пожитки, готовясь к переезду на квартиру Строгова.

В условленный день майор приехал к ней, раздосадованный и злой. Оказывается, с утра его прорабатывали в разных инстанциях училища, хотя он вовсе и не подчинялся ни Тальянову, ни начальнику политотдела полковнику Грунину. Строгов забыл учесть, что свою рыцарскую лихость он продемонстрировал перед курсантами, которые молоды и, вероятно, влюблены в него, и потому из молодечества, из лихости захотят выкинуть такой же трюк и, конечно, разобьются: долго ли сорваться в плоский штопор? И кто же показывает им чреватый катастрофой пример — сам командир полка!.. Офицеры, посвятившие воспитанию курсантов всю жизнь, взъярились на Строгова не на шутку. К поступку Строгова, обрисованному командующему воздушной армией в густейших красках, добавили и перерасход средств, обнаруженный финансовой ревизией в формирующемся полку, и Строгова для объяснений затребовали в вышестоящий штаб…

— Я буду ждать тебя, милый… — сказала Зина Строгову, как только услышала об этом. — Лишь бы у тебя было все в порядке, переехать к тебе я всегда успею…

На том и порешили.

И волей-неволей Зине пришлось играть в жизни самую тягостную роль.