Лена так свыклась с этим шумом, что уже не замечала его.

Только Наташа вдруг настораживалась, когда раздавался кратковременный, особенно сильный рев моторов на взлете.

Иногда, глядя в ту сторону, откуда доносился рев, она говорила:

— П-а-па… П-а-па…

Это означало, что взлетает папа.

Если полеты происходили днем, Лена никогда не задумывалась, что ее муж может не вернуться с задания, но когда полеты были ночные, она долго ворочалась в постели, не в силах заснуть. Иногда она выходила из дому и смотрела, как в темное небо, куда то и дело взлетали разноцветные брызги ракет, уходили невидимые машины, неся на крыльях огоньки. Лена возвращалась в домик, ложилась возле Наташи, боясь потревожить ее сон и надеясь, что у Ефима все будет в порядке, что он скоро придет… Но однажды он не вернулся.

В то утро на стоянке Беленького встретил майор Шагов.

— Послушайте, — сказал он, — это правда, что, поступая в училище, вы скрыли в анкете, что оставались на оккупированной территории?

— Правда, товарищ майор.

— А вам ведь доверили воспитывать курсантов в духе честности и правдивости… — в голосе начальника штаба послышались издевка и угроза.

Летчики-инструкторы уже выстроились, чтобы получить от командира эскадрильи задания на предстоящий летный день, и майор махнул рукой.

— Идите, но после полетов — ко мне! Пристроившись с левого фланга, Беленький стал слушать указания, глядя на нового комэска — капитана Гурьянова.

Под левым глазом комэска от переносицы к уху тянулся тоненький шрам. От этого глаз казался постоянно прищуренным. Когда капитан вскидывал взгляд на левый фланг, Беленький думал, что командир присматривается к нему, и по этой причине старался пошире развернуть плечи и держать руки строго по швам.

Через полчаса Ефим сидит в кабине самолета. — «Волга», «Волга»… Я «Сосна», разрешите взлет, — запрашивает он.

— Взлет разрешаю, взлет разрешаю, — отвечает рация руководителя полетов капитана Гурьянова.

Истребитель бежит по дорожке, поднимая клубы густой пыли и надувая комбинезон стартера.

Взлетев, Беленький делает круг над аэродромом — это входит в упражнение — и берет курс на полигон. Сегодня летчики-инструкторы будут стрелять по наземным целям. Целый год не практиковались.

Беленький летит над окраиной города, окидывает взглядом небо и землю, подернутую легкой, как газовая косынка, дымкой. Вдали, над горизонтом, курчавятся облака, подсвеченные солнцем, внизу проплывают квадраты пригородных кварталов, перекрестья улиц, дымящие трубы заводов. В разные стороны от города отходят нити дорог. Черными бусинами на серых нитях кажутся поезда, мелкими точками — автомобили. Они, по-видимому, движутся. Беленькому приятно сознавать свое несравненное превосходство. Он обгоняет всех и все на своем пути.

Не первый и даже не сотый раз сидит он за штурвалом истребителя. Но скорость полета будоражит, захватывает дух. Минуту назад впереди было курчавое облачко, а теперь оно осталось далеко за хвостом. И вовсе оно не было таким, каким кажется с земли. Просто туманность. Сквозь нее видишь очертания крыльев, на которых летишь. Вот они, белые и сверкающие, чуть покачиваются перед глазами. Если бы не рев мотора, стало бы слышно, с каким свистом разрезают они тучи. Хорошо в полете!..

Небо над аэродромом рокотало, выло и раскалывалось от гула.

Казалось, что вспугнул кто-то рой гигантских пчел и заставил кружиться над полем. По бурой от пыли траве от самолета к самолету бегали курсанты, механики, радисты, летчики-инструкторы. Постороннему человеку трудно было поверить, что круговращением самолетов в небе и беспорядочной, на первый взгляд, беготней людей на земле кто-то управляет.

Со стоянки, где Громов околачивался у своего самолета, хорошо было видно, как после некоторой паузы опять участились взлеты и посадки голубокрылых машин, как одна за другой они выстраивались в длинную цепь перед линией взлета.

Старт жил своей шумной жизнью. От бензиновых складов к аэродрому мчались бензозаправщики. Не одну цистерну горючего перекачали они в баки прожорливых бомбардировщиков. У стартера онемела рука, подающая сигналы взлета и ожидания. Механики проглядели глаза, отыскивая в небе свои самолеты, у хронометриста, что лежал на возвышении неподалеку от взлетной полосы, затекла нога. Он переваливался на другой бок и, стараясь не упустить из виду ни одной машины, ставил в своем журнале время их взлета и посадки.

Только пожарной команде да дежурному фельдшеру нечего было делать. Фельдшер читал книгу, а пожарная команда, оставив одного человека в кабине, разлеглась под машиной, в тени. Не знали бедные пожарники, что младший сержант Комаристов разрисовывает их на ватмане, который через десять минут будет вывешен на доске стартовых новостей…

Беленький любил воздушные стрельбы. Он сжимался в радостном напряжении, когда, подлетев к цели, нажимал гашетку пулемета. Стрелял он метко, не раз первой же очередью обрубал конус, буксируемый скоростным самолетом.

Вот и теперь самолет летит прямо на цель. Руки летчика свободны, лежат на коленях. Он так отрегулировал триммера рулей, что не надо держаться за ручку управления.

«Что теперь предпримет майор Шагов? Интересно, откуда старшина Громов узнал, что я поступил нечестно? А… Корнев когда-то рассказывал, что сидел в немецком лагере со мной. А всех, кто был на оккупированной территории, в летные училища не принимали. Значит, я соврал… Что ж? Логично».

Вот и полигон — широкое поле с черными точками воронок и голубыми щитами. Беленький говорит:

— «Волга», «Волга»… Я «Сосна». Выхожу на цель, выхожу на цель. Разрешите выполнять упражнение. Разрешите выполнять упражнение. Прием!..

Получив разрешение, Беленький легонько наклоняет ручку: самолет разворачивается. Через минуту летчик припадает глазом к прицелу, визируя на голубой щит. Прежде чем выстрелить, надо снизиться. Пилот подает ручку вперед: машина входит в пикирование. Со страшной быстротой устремляются к его лицу зеленая луговина и голубой квадратный щит. Вот уже щит закрывается сеткой прицела. Большой палец правой руки ложится на красную гашетку. Нога припадает к ноге. Они напряжены. Горячо бьется сердце. Видна фигура, по которой надо стрелять. Не торопись. Ниже. Еще ниже…

«Но почему майор Шагов счел нужным остановить меня, когда инструкторы уже строились по команде комэска? Неужели это мое прошлое так важно? Шагов формалист, сухарь, он сделает из меня отбивную котлету… Еще ниже… Так… Так…»

Строчит пулемет… Истребитель резко взмывает и вдруг — вниз, вниз…

«Поздно вывел из пикирования, резко». Эта последняя мысль, как прострел сквозь сердце.

Удар!

В кабину врывается черный воздух. И ничего больше нет, ничего нет…

На земле, из ровика, что невдалеке от тира, выскакивает сержант и бежит. Рваные обломки самолета гремят о носки его сапог. Черный дым кутает лицо. Но и в дыму видны смятые крылья, рули и элероны, разбросанные вокруг. Вдалеке от них чернеет мотор. Это, пожалуй, все, что осталось неразмозженным. Частые косые лунки указывают путь к мотору. Отскочив от удара, он летел, подпрыгивая, ковыряя твердую, как камень, землю согнутыми в рог лопастями винта. Человек бежит по полигону, по горячим следам катастрофы…

Шумная, тревожная, разнообразная жизнь аэродрома теперь не радовала Громова. На душе было досадно, тяжело. И то, что комсомольцы отказали ему в рекомендации в партию, а начальство «отчехвостило» за оскорбление комсорга Корнева и перевело «ближе к производству», на материальную часть, Громов воспринял как несправедливость к нему. Даже майор Шагов, пообещавший «приструнить» Пучкова, Корнева и его друга Беленького, скрывшего свое подозрительное прошлое, не добился пока восстановления Громова в его полномочиях.