Когда исповедь кончилась, все вошли в комнату, и государь причастился.

Подходили, поздравляли его. И, глядя на торжественные лица, он чувствовал, что надо сказать что-то, чтоб соблюсти приличие. Оглянулся, нашел глазами государыню и произнес внятно, раздельно, нарочно по-русски, чтобы все поняли.

— Я никогда не был в таком утешительном положении, как теперь. Благодарю вас, мой друг!

«Ну, кажется, все? — подумал. — Нет, еще что-то?»

Отец Алексей опустился на колени, держа в одной руке крест, в другой — чашу. Государь посмотрел на него с недоумением.

— Что еще? Что такое? Встаньте же, встаньте! Разве можно на коленях с чашею?..

Коленопреклонение перед ним священников всегда казалось ему кощунственным. Сколько раз приказывал, чтоб этого не было, — и вот опять, в такую минуту.

— Вы уврачевали душу, государь; от лица всей церкви и всего народа молю вас: уврачуйте же и тело, — говорил о. Алексей, видимо, слова заученные.

— Встаньте, встаньте, — повторял государь с отвращением.

Но отец Алексей не вставал.

— Не отказывайтесь от помощи медиков, ваше величество, извольте пиявки…

— Не надо, не надо, оставьте! — начал государь и не кончил, махнул рукою с бесконечною скукою: — ну хорошо, делайте, что знаете…

Духовник отошел, и врачи приступили. Поставили 35 пиявок к затылку и за уши; к рукам и к бедрам — горчичники; холодные примочки на голову; поставили также клистир и начали давать лекарства внутрь. Возились часа два. Он уже ничему не противился. Когда кончили, так ослабел, что впал в забытье, похожее на обморок.

Поздно ночью дежурный лекарь Тарасов вышел посоветоваться о чем-то с Виллие; в комнате больного никого не было, кроме Анисимова. Государь очнулся и велел Егорычу снять горчичники.

— Доктора не велят, ваше величество! Потерпите…

— Сам потерпи! — крикнул государь и начал срывать горчичники.

Егорыч помог ему; он опять забылся; потом вдруг открыл глаза и заговорил изменившимся голосом:

— Егорыч, а Егорыч, где же он?

— Кого изволите, ваше величество?

— Кузьмич, Федор Кузьмич, будто не знаешь? — шептал государь быстрым, слабым шепотом: — На базаре тут старичок один, странничек; по большим дорогам ходит, на построение церквей собирает, — Федор Кузьмич… Сходи, узнай. Да поскорей, поскорей, а то поздно будет. Поговорить с ним надо, Егорыч, голубчик, ради Бога! Только чтоб никто не знал, слышишь? Сохрани Боже, Дибич узнает — плетьми запорет, скажет: бродяга беспаспортный…

Егорыч бледнел и крестился; понимал, что он бредит; но казалось, что это неспроста и что не все в этом бреду бред.

— Ну чего ты? Чего боишься? — продолжал государь. — Сказано: человек Божий. Куда лучше нас с тобой. Вот бы кого на царство-то! Помазанник Божий, воистину… Да нет, не пойдет, что ему? Он и без царства царь. Нищий, да царь. Ну как этакого-то плетьми? Царя-то плетьми! Все равно, что меня бы… Ведь и лицом похож на меня. Не так, чтобы очень, а сходство есть. Белобрысенький, лысенький, голубенькие глазки, совсем как у теленочка, как у меня самого в зеркале… В зеркале-то давеча, как брился да со стула упал, я ведь его увидел, ты что думаешь? — его, его, Федора Кузьмича, право! Только ты, брат, никому не говори, я тебе по секрету…

— Ваше величество! Ваше величество! — лепетал Егорыч в ужасе.

Государь хотел еще что-то сказать, приподнялся, но упал на подушки и закрыл глаза в изнеможении; потом опять раскрыл их и посмотрел на Егорыча, как будто с удивлением.

— Ну, что, что такое? Что ты на меня так смотришь? Что я сейчас говорил?..

— Не могу знать, ваше величество! О Федоре Кузьмиче…

— Вздор! А ты зачем слушаешь? Дурак! Ступай вон, позови Тарасова.

Всю ночь бредил, стонал и метался. Спрашивал о Софье, как о живой, и о князе Валерьяне Михайловиче Голицыне, — скоро ли приедет?

К утру сделалось так худо, что думали, — кончается. Четвертый день не принимал пищи, — все время тошнило, — только съедал иногда ложечку лимонного мороженого; почти не говорил, но когда подходила к нему государыня, улыбался ей молча, брал ее руку в свои, целовал, клал себе на голову или на сердце.

— Устали? Отчего не гуляете? — сказал однажды в два часа ночи: должно быть, дни и ночи для него уже спутались.

Иногда складывал руки и молился шепотом.

Утром, во вторник, 17 ноября, доктора ставили ему на затылок мушку. Он кричал; потом уже не мог кричать и только стонал однообразным, бесконечным стоном:

— Ох-ох-ох-ох!

Государыня не узнавала голоса его: что-то было в этом стоне ужасное, похожее на вой собаки. Заткнула уши, бросилась вон из комнаты. Но и сквозь стены слышала. Выбежала в сад.

Было ясное утро; лучезарное солнце, голубое небо, голубое море с белым парусом; тишина, прозрачность и звонкость хрустальная. Она смотрела на все с удивлением. Между этим ясным утром и тем воющим, лающим стоном противоречие было нестерпимое. Подняла глаза к небу, вспомнила: «просите и дастся вам». — «Ну, вот прошу, прошу, прошу! Сделай, сделай, сделай!» — как будто не молилась, а приказывала.

Вернулась в комнаты. Стон затих. В приемной Виллие говорил что-то дежурным лекарям, Тарасову и Добберту. Подошла и прислушалась:

— Кажется, мушка действует; смотрите же, чтоб не сорвал, как намедни горчичники. А если надо будет, в крайнем случае…

Кончил шепотом. Она не расслышала, но поняла. «Руки ему свяжут, что ли, как сумасшедшему? Нет, нет, лучше я сама»…

Вошла в кабинет. Лицо у него было как у ребенка, которого обидели, и который только что перестал плакать. Узнал ее и как всегда улыбнулся ей.

— Est-ce que cela ne vous fatiquera pas, chère amie?[92]

Шторы на окнах были спущены. Он взглянул на них и сказал:

— Подымите шторы.

Подняли. Солнце залило комнату.

— Какая погода! — сказал он громко, внятно, почти обыкновенным своим голосом.

Хотел поднять руку к затылку. Она удержала ее.

— Что это? — спросил он. — Отчего так больно?

— Вам поставили мушку, чтоб кровь оттянуть.

Опять поднял руку, она опять удержала, — и так много раз. Умоляла, ласкала, боролась; и в этом нежном насилии было что-то давнее-давнее, напоминавшее первые ласки любви:

Увидел Егорыча и тоже улыбнулся ему:

— Что, брат, устал? Поди, отдохни.

— Ничего, ваше величество, только бы вам полегче…

— Мне лучше, разве не видишь?

— Слава тебе, Господи! — перекрестился Егорыч. — Выбаливается, здоров будет! — шепнул он государыне с такою верою, что и она вдруг поверила.

«Сделай, сделай, сделай!» — молилась и уже знала, что сделал, — чудо совершилось.

«Дорогая матушка, — писала в тот день императрице Марии Федоровне, — сегодня, да будет воздано за то тысячи благодарностей Всевышнему, — наступило улучшение явное. О Боже мой, какие минуты я пережила! Могу себе представить и ваше беспокойство. Вы получаете бюллетень; следовательно, должны знать, что было с нами вчера и еще сегодня ночью. Но нынче сам Виллие говорит, что состояние больного удовлетворительно. Я едва помню себя и больше ничего не могу вам сказать. Молитесь с нами»…

В 5 часов вечера сидела у него на постели и держала руку его в своей; рука его опять пылала: жар усилился. Он забывался и говорил с трудом:

— Ne pourrait-on pas, dites moi um peu…[93] — начинал и не кончал; потом — по-русски: — Дайте мне…

Пробовали давать чаю, лимонаду, мороженого, но по глазам его видели, что все не то. Наконец подозвал Волконского.

— Сделай мне…

— Что прикажете сделать, ваше величество?

Государь посмотрел на него и сказал:

— Полосканье.

Волконский начал делать, хотя знал, что государю уже нельзя полоскать рта от слабости. Он, впрочем, опять забылся.