— Ну что, как Барух? — спросил Петр Иванович.

— Ай-вай, паночку ясненький, плохо, совсем плохо…

— Ничего, Рива, даст Бог, вылечим, — сказал Борисов и сунул ей что-то в руку.

— Спасибо, спасибо, паночку добренький! Нехай вас Бог милует! — утерла она концом тюрбана глаза и наклонилась, должно быть, хотела поцеловать руку его, но он отдернул ее и поскорее ушел.

По скользким ступеням спустились в темный подвал. На полу валялись кучи тряпья, стояли лохани и кадушки с помоями; от них шел такой смрад, что дыхание спиралось. В красном углу, на восток, — завешанный полинялой парчой кивот, с пергаментными свитками Торы;[71] на крюке — мешок из телячьей кожи с молитвенными принадлежностями; на гвоздике — плетеная свеча зеленого воска для зажигания после шабаша. На сундуке с тряпьем, заменявшим постель, лежал старик с длинной белой бородой, как Иов на гноище.

Барух Эпельбаум, великий ревнитель закона, был богатым купцом, но когда любимая дочка его сбежала с русским приказчиком, он заскучал, забросил дела, разорился и, не имея, где преклонить голову, больной, почти умирающий, приехал в Васильков к дальним родственникам. Барух как-то выручил Борисова из большой беды, дав ему денег взаймы, и теперь, когда все старика покинули, тот утешал его и ухаживал за ним, как самая нежная сиделка.

— Десница Божья отяготела на мне! Нет целого места в плоти моей, нет мира в костях моих! Смердят, гноятся раны мои от безумья моего! — восклицал Барух по-еврейски, заунывно и торжественно, с таким видом, что нельзя было понять, молится он или богохульствует.

— Ну-ка, братец, снимай свитку, мазаться будем, — сказал Борисов, подходя к старику.

— Ох-ох-ох, паночку миленький! — простонал Барух жалобно. — Оставь ты меня, как все меня оставили! Не треба мне мази твоей. Нехай помру, як пес… Проклят день рождения моего и ночь, когда сказали: зачался человек! — прибавил он опять по-еврейски, заунывно и торжественно.

— Ну, брат, полно кобениться! Вот намажу, легче будет.

Борисов помог ему снять грязную, в лохмотьях, свитку. Голицын увидел мертвенно-бледное тело с красными пятнами отвратительной сыпи и отвернулся невольно. «Барышня я, что ли?» — вспомнилось ему.

А Борисов делал свое дело, как хороший лекарь: достал баночку с мазью, засучил рукава и принялся тереть. Жид стонал, корчился от боли, потому что мазь была едкая.

Когда Борисов кончил, больной долго лежал, не шевелясь и закрыв глаза, как мертвый; потом открыл их, посмотрел на Борисова и сказал, как будто продолжая разговор, только что прерванный:

— Вот вы говорили намедни, ваше благородьице: Иешу Ганоцри добро людям сделал, а я говорю: зло. Ай-вай, такого зла никто людям не делал, как Иешу Ганоцри…

— Пустое ты мелешь, Барух! Какое же зло?

— А вот слушайте, ваше благородийце, я вам скажу. Я — пес поганый, жид пархатый, а я лучше вашего знаю все, — усмехнулся он тонкой усмешкой завзятого спорщика; мешал русский язык с украинским, польским и еврейским, но такая сила убеждения была в лице его, в движениях и в голосе, что Голицын почти все понимал. — Вот гляжу я в окошечко: вот идет Лейба из Бердичева, вот идет Шмулька из Нежина, а вот идет Иешу Ганоцри. Лейба — жидок, Шмулька — жидок, все жидки одинокие, а Иешу кто?

— Иешу Ганоцри — Иисус Назарей, — шепнул Борисов на ухо Голицыну.

— Слушайте, слушайте, я вам все скажу, — продолжал старик, обращаясь уже к обоим вместе, видимо, польщенный вниманием Голицына. — Вы, христиане, не знаете, а мы, жидки, знаем, кто такой Иешу Ганоцри. Мы всю его фамилию знаем, и матку, и батьку, и сестричек, и братиков! — лукаво прищурился он и залился вдруг тоненьким смехом. — В Варшаве паночек один, такой же вот, как ваши милости, добренький да умненький, дал мне Евангелиум. «Читай, — говорит, — Барух, может, твоей душеньке польза будет». Стал я читать, да нет, не могу. «Ну, и что же такое? — говорит, — отчего не можешь читать?» ……….

……….……………………………………………………………………………………

Вдруг смех исчез. Он сжал кулаки и потряс ими в воздухе. Лицо исказилось, как у бесноватого.

— В Законе сказано: «Слушай, Израиль: Я есмь Господь Бог твой». А Он, человек, Себя Богом сделал! Нет хуже того зла на свете…………..………………

…………………………………………………………………………………………

— возопил он с тем же святым неистовством, с каким первосвященник Каиафа[72] разодрал некогда одежды свои перед судилищем……………….

………………………………………………………………………………………

— Ну, что? Ведь не глуп мой жид, а? — сказал Борисов, когда они опять вышли на улицу.

— Настоящий философ, в тезку своего, Баруха Спинозу! — ответил Голицын. — Только все они чего-то не понимают главного.

— А что главное?

— Ну, этого я вам не скажу: «тут молчок, и всяк сверчок знай свой шесток», — усмехнулся Голицын.

— А я боялся, что скажете, — посмотрел на него Борисов, сначала серьезно, а потом вдруг тоже с улыбкой, и спросил:

— Вы куда?

— Домой, — ответил Голицын, чтобы узнать, не обрадуется ли он, по обыкновению, что его оставляют в покое.

— Заняты?

— Нет.

— Так пойдемте ко мне. Знаете что, Голицын? Я ведь с вами давно говорить хотел, да все боялся…

— Чего же боялись?

— Да вот, как батька мой говорит: с важными господами вишен не ешь, как бы косточкой глаза не вышибли.

— Вы так обо мне думали?

— Ну, не сердитесь. Я теперь не так…

— А как?

— Теперь, — засмеялся Борисов, — как дедуся-пасечник наш говорит: вижу по всему, что вы человек как человек, а не то, что называется пан.

— Ну и слава Богу!

— Не сéрдитесь?

— Да нет же, какой вы, право, чудак!

Голицын вдруг почувствовал, что Борисов тихонько жмет ему руку.

— Вам Бестужев говорил о Славянах?

— Говорил.

— Не поняли?

— Не совсем.

— Да ведь просто?

— Иногда простое понять труднее всего.

— Вот именно, — подхватил Борисов, — самое простое — самое трудное. Но вы понять можете: слепенького поняли и жида поняли; значит, и нас поймете…

Он говорил теперь связно и внятно, как будто совсем другой человек; и лицо — другое, новое. «Какое милое лицо, и как я его раньше не видел!» — удивился Голицын.

Борисов жил на выезде из города, у Богуславской заставы, в крошечной хатке с двумя каморками, почти без мебели. «С хлеба на квас перебивается», — вспомнилось Голицыну.

Когда они вошли, молодой человек, сидевший у окна и что-то рисовавший, с милым, грустным и больным лицом и с глазами, такими же тихими, как у Борисова, вскочил в испуге и, не здороваясь, убежал в соседнюю каморку, где заперся на ключ. Это был Андрей Иванович, брат Борисова.

Хозяин показал гостю коллекции бабочек и других насекомых, а также рисунки животных, птиц, полевых цветов и растений.

— Это все — Андрей Иванович. Не правда ли, мастер? — сказал он с гордостью.

В самом деле, рисунки были прекрасные.

— Жарко здесь, и мухи. Пойдемте-ка в сад, — предложил Петр Иванович.

Голицын понял, что он не хочет беспокоить больного брата.

У хатки не было сада, она стояла на пустыре. Перелезли через плетень в чужую дьячковскую пасеку, забрались под густую тень черешен и уселись в высокой траве на сваленные колоды ульев. За плетнем, над белой дорогой, воздух дрожал и мерцал от зноя ослепительно; а здесь, в тени, было свежо; струйка воды журчала по мшистому желобу, и тихое жужжание пчел напоминало дальний колокол.

— Ну, говорите: чего же вы не поняли? — начал Борисов.

— Цель вашего Общества — соединение славянских племен в единую республику? — спросил Голицын.

— Да. Федеративный союз, подобный древнегреческому, но гораздо его совершеннее.

— Какие же у вас средства к тому?

— Средства? Да те же, что и у вас, десятое дело, пожалуйста. Ну, там возмущенье, сверженье династии… ну, и прочее. Вы же знаете…

Говорил, видимо, чужое, заученное и для него самого не важное; помолчал и прибавил уже иначе, с усмешкой печальной и ласковой: