Пока Питер проводил почти все время в конторе или путешествовал по всему свету, Чарли заботилась о Дженни. Она восхищалась тем, как стремительно росла дочь, какими крепкими и быстрыми стали ее ножки, какой доброй и доверчивой сделалась ее улыбка, какими нежными и ласковыми были ее объятия. Когда Дженни исполнился год, она начала ходить. А очень скоро после этого начала говорить. «Мама» было самым первым ее словом.

Восторг Чарли омрачался лишь тем, что Дженни действительно была совсем не похожа на ту женщину, которую называла мамой, и на своего отца Питера. Чарли грезила о том дне, когда на свет появится их собственное дитя, их плоть и кровь, плод их взаимной любви, а не их любви к Марине.

Однажды, холодным осенним утром 1982 года, Чарли медленно прогуливалась с Дженни, держа ее за руку и приноравливаясь к неровным коротеньким детским шажкам. Они гуляли по парку вокруг особняка и, как всегда, зашли на конюшню. «Лошадка» было любимым словом маленькой Дженни.

Из всех времен года Чарли особо выделяла осень, с ее пожелтевшей душистой сухой листвой, напоминающей ей о чудесных днях в колледже, о веселье и трогательной дружбе, которые она делила с Мариной и Тесс. Она погрузилась в воспоминания о подругах, об их долгих беседах и ужинах с холодной пиццей и не заметила, как их догнал Питер.

– Как сегодня поживают мои прекрасные дамы? – спросил он и поцеловал в щеку сначала Чарли, а потом Дженни.

– Лошадка, – немедленно отозвалась Дженни.

Питер рассмеялся и повернулся к Чарли.

– Мне придется уехать на несколько дней, – сказал он.

– Как, опять?

Казалось, Питер больше отсутствовал, чем присутствовал, словно Элизабет намеренно старалась их разлучить и лишить нормальной спокойной жизни, словно ее целью было постоянно держать их в напряжении.

– Что поделаешь, любимая. Работа есть работа.

Чарли поправила бархатную шапочку на голове Дженни.

– Чем больше ты отсутствуешь, тем меньше у меня шансов забеременеть.

– Ты помнишь, что сказал доктор. Тебе следует расслабиться.

– Как я могу расслабиться, если ты оставляешь меня здесь одну.

– Ты здесь не одна.

Чарли не стала напоминать Питеру, что, за исключением Дженни, она здесь все равно что одна. Уже не раз Чарли спрашивала себя, а не допустила ли она ошибку, не уступив Элизабет тогда, два года назад. Взяв Дженни за руку, Чарли двинулась дальше.

– Я вернусь в конце недели! – крикнул ей вслед Питер.

Чарли кивнула, но не могла заставить себя обернуться и посмотреть ему вслед. Как не могла и посмотреть вперед, на череду предстоящих пустых дней без Питера, пустых дней в особняке Хобартов, где она была не больше чем пленницей.

Она услышала, как Питер бегом догоняет их.

– А почему бы тебе не навестить своих в Питсбурге?

– Нет. Отец с матерью сейчас оба работают.

Чарли не посмела сказать Питеру, что она просто не решается ехать домой: ведь в семье О’Брайанов ее, не в пример другим детям, считали хорошо устроенной. Она не могла огорчить родителей и услышать от них: «Мы же тебе говорили». Чарли взяла Дженни на руки.

– Я тебе скажу, что мне нужно, Питер. Мне нужна работа.

– Зачем тебе работа, когда она у тебя есть. Ты воспитываешь Дженни.

Чарли промолчала.

– Так как, продержишься тут без меня?

– Как всегда, Питер.

Он рассмеялся невеселым смехом.

– Иногда я опасаюсь, что вернусь и найду два трупа: вы с матерью задушили друг друга.

– Твоя мать не подходит ко мне настолько близко, чтобы я могла совершить подобное преступление.

– Послушай, Чарли, может, ты еще раз постараешься...

Чарли остановилась у загона, где конюх прогуливал стройную гнедую кобылу. Элизабет держала полдюжины лошадей, хотя сама на конюшне никогда не показывалась. Она не интересовалась лошадьми, но не жалела денег на их содержание и щедро награждала удачливых наездников за выигранные призы на состязаниях, на которых тоже никогда не присутствовала. Чарли считала, что вся эта показуха свидетельствует о холодном и расчетливом уме Элизабет Хобарт.

Молодая женщина следила за бегом кобылы и раздумывала над тем, сколько призов ей надо выиграть, чтобы не очутиться на бойне.

– Почему именно я должна постараться, Питер? Почему всегда виновата я?

– Мать стареет, – ответил Питер, положив ей руку на плечо. – Ей труднее уступать.

Чарли молчала.

– Попробуй еще раз, любимая. Прошу тебя, сделай это для меня.

– Я уже пробовала, Питер. Я пробую уже целых два года.

Питер снова поцеловал Чарли.

– Я все знаю. Я знаю, как нелегко тебе приходится.

– Да, нелегко, – подтвердила Чарли. – Еще как нелегко.

Питер представления не имел, как ей было нелегко. Чарли по опыту знала, что, когда он был в отъезде, ей лучше всего есть в своей комнате. Но Питер просил ее попробовать еще раз, и она надела новое шелковое платье цвета ржавчины и замшевые лодочки под цвет платья, а на шею несколько длинных ниток жемчуга. Наложила заново косметику и, подкрепив свою решимость бокалом шерри, в восемь часов присоединилась к свекрови в столовой.

Чарли сидела за длинным столом из вишневого дерева и ужинала в одиноком молчании, хотя их с Элизабет разделяли всего четыре пустых стула. Каждый вечер эта представительница матриархата занимала место во главе стола, даже если она ужинала одна, даже если ей некому было демонстрировать свою власть. Наверное, слуги находили это забавным.

– Сегодня мы с Дженни дошли до самой конюшни, – сказала Чарли, сделав над собой усилие. – Она обожает лошадей. Наверное, очень скоро захочет учиться верховой езде.

Чарли принялась за суп из тыквы, делая вид, что ее не беспокоит молчание Элизабет. «Попробуй еще раз, – повторила она про себя совет Питера. – Интересно, сколько раз можно пробовать?»

Чарли отпила воды из хрустального бокала и задумалась над тем, как ей расшевелить эту гадюку. Она сжала в руке бокал, движением головы отбросила назад волосы и улыбнулась.

– Сколько лет было Питеру, когда он впервые сел на лошадь? – спросила она у свекрови.

Элизабет молчала.

– Я вас спрашиваю, – повторила Чарли, – сколько лет было Питеру, когда он впервые сел на лошадь?

Элизабет с ненавистью посмотрела на нее.

– Не имею ни малейшего представления, – сказала она, оттолкнула тарелку и позвонила в хрустальный колокольчик рядом с прибором, вызывая из кухни Арлин.

Чарли молча наблюдала, как Арлин, полная, средних лет женщина, убрала со стола суповые тарелки.

– Я буду рыбу, – объявила Элизабет.

– И я тоже, – подхватила Чарли. Если свекровь решила играть в игры, Чарли с удовольствием сразится с ней.

Арлин, кивнув, вышла из комнаты.

– Элизабет, нам надо поговорить, – сказала Чарли, впервые называя ее по имени.

– Нам не о чем говорить.

– Нет, есть о чем. Нам надо поговорить о нас с вами. О наших отношениях.

– Мне нечего сказать по этому вопросу.

– Прошу вас, Элизабет. Почему мы не можем быть друзьями?

– Зачем?

Вошла Арлин с двумя тарелками. Чарли молчала, пока Арлин ставила тарелку перед Элизабет, потом подошла к ней. Чарли посмотрела на тарелку: палтус со шпинатом. Она терпеть не могла шпинат, просто его ненавидела, но сегодня она его безропотно съест. Сегодня она будет делать все возможное. Она докажет Питеру и себе, что способна добиться успеха. Чарли взяла вилку и подождала, пока уйдет Арлин.

– Мы должны быть друзьями, потому что вы мать моего мужа, – снова начала Чарли. – Вы моя свекровь, а мы живем под одной крышей, как совершенно чужие люди.

– Это крыша моего дома, Чарлин. Это я разрешаю вам жить под ней, поскольку мой сын вообразил, что хочет именно этого.

– Но теперь это мой дом тоже. Мой и Дженни.

Чарли положила в рот кусок рыбы со шпинатом.

– Ваш дом? Ваш и вашего незаконного ребенка?

Чарли с трудом сдержала крик. Ей хотелось выплюнуть в лицо Элизабет тошнотворный шпинат. Она схватила бокал и запила рыбу со шпинатом глотком воды. Она смотрела, как Элизабет медленно пережевывает пищу, и от души желала ей подавиться. Элизабет положила вилку и улыбнулась.