Мы закончили игру вдвое быстрее, чем обычно, и направились к зданию клуба.

– Генри, – обратился я к другу, когда мы проходили мимо семнадцатой лунки. – Я тебе сейчас кое-что скажу, только обещай, что не будешь смеяться надо мной.

– Валяй!

– Это касается Элизабет.

Генри резко остановился:

– А что с ней?

– Ты, наверное, подумаешь, что у меня крыша поехала, но я уверен, что сейчас она очень нуждается во мне.

Генри не ответил, и я продолжил свою мысль:

– Не знаю, что это такое. Словами не объяснишь… Но у меня такое чувство, что она… Хотя, может быть, это только мое больное воображение.

Генри снова начал медленно подниматься на холм.

– И что же ты собираешься предпринять? – наконец поинтересовался он.

– А что я могу предпринять? Помнишь, я уже однажды пытался найти ее? Я ведь даже не знаю ее нынешней фамилии.

В раздевалке клуба Генри разулся и неторопливо произнес:

– Думаю, стоит прибегнуть к телепатии.

– Ты что, издеваешься? Что ты хочешь этим сказать?

– Да так, ничего. Просто предложил тебе попробовать еще и это.

Хлопнув меня по плечу, он направился в бар, чтобы заказать нам выпивку.

Во время подготовки к суду над Годвином я часто виделся с Розалиндой Блейк. Это была очень своеобразная женщина с копной рыжих волос и ярко-синими глазами, чрезвычайно уверенная в себе и даже несколько надменная. Мне было приятно ее общество, и я гордился тем, что наконец-то смог завязать такие отношения с женщиной, при которых ни один из нас не пытался затащить другого в постель.

Навязчивое, мучительное ощущение того, что Элизабет нуждается во мне, исчезло, а когда порой и появлялось снова, я старался поскорее загнать его на самое дно души. В конце концов, если рассуждать логически, в случае чего она бы всегда смогла сама разыскать меня.

После первого дня суда, когда были произнесены все вступительные речи и допрошены первые свидетели, мы с Розалиндой отправились в бар немножко выпить. Я был слегка расстроен тем оборотом, который сразу приняло дело, и сердился на Годвина за то, что он явно недооценивал серьезности ситуации. Может быть, по его мнению, то, что он сделал, и было эвтаназией,[4] но на юридическом языке это называлось убийством. Розалинда пыталась меня успокоить, но это только ухудшило мое настроение, и я даже огрызнулся.

После бара мы оказались у нее в квартире. И хотя к тому времени выпитого мной было достаточно, чтобы потопить любой крейсер, я оставался относительно трезвым, хотя и мрачным, как туча. Мы весь вечер проговорили о Годвине и о том, через что пришлось пройти ему и его жене, прежде чем он решился на последний шаг. Тема, которая вряд ли способствует хорошему настроению.

Квартира Розалинды явилась для меня полнейшей неожиданностью. При ее прерафаэлитской внешности я ожидал увидеть ее в соответствующем антураже – окруженную старинными вещами и дорогим антиквариатом. Однако она неплохо смотрелась и в суперсовременном окружении. Простучав каблучками по белым плиткам пола, она направилась в кухню, являвшую собой настоящую выставку достижений бытовой техники. Я последовал за ней.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – вдруг сказала она. – Как женщина, живущая на мою зарплату, может позволить себе такую роскошь.

– Да, должен признать, что…

– Дело в моем муже. Бывшем муже. Все здесь принадлежит ему. Точнее, принадлежало бы, если бы он решил это забрать.

– А где он сейчас?

Розалинда пожала плечами:

– Не имею ни малейшего понятия. Однажды, три года назад, он ушел на работу и больше не вернулся.

– Но разве он тебе ничего не сказал?

– Сказал. Через неделю он позвонил и сообщил, что ему надоело быть женатым и он предпочитает холостой образ жизни. Я страшно переживала тогда. Причем не столько из-за себя, сколько из-за сына.

– Я не знал, что у тебя есть сын.

– Он учится в закрытой школе. В Чартерхаузе, в Суррее. На следующей неделе ему исполнится тринадцать. Я, конечно, поеду навестить его, хотя прекрасно понимаю, что лучшим подарком для него было бы возвращение отца. Слава Богу, этот мерзавец оставил мне достаточно денег, и я могу дать сыну достойное образование. С паршивой овцы хоть шерсти клок или я не права?

Я вздохнул:

– Интересно, в наше время вообще бывают счастливые браки?

– Наверное. – Розалинда повернулась ко мне и удивленно приподняла брови. – Неужели ты хочешь сказать, что и у тебя?..

– Давай лучше не говорить о моей семейной жизни. У меня и без того плохое настроение.

Мы взяли свои чашки с кофе и перешли в гостиную.

– Твоя жена феминистка? – спросила Розалинда, усаживаясь на белый кожаный диван и поджимая под себя ноги. – Кажется, в конце семидесятых – начале восьмидесятых ее имя часто мелькало в газетах. Ну, и как ты относился к этому ее увлечению? Оно тебя раздражало?

– Не то слово! Пойми меня правильно, я ничего не имею против равенства полов. Просто для Джессики феминизм был чем-то вроде оружия против меня. Хотя, может быть, она и сама этого не понимала.

– Оружия? А если это был всего лишь щит?

Я посмотрел прямо в синие глаза Розалинды:

– Неужели я похож на человека, против которого нужно использовать щит?

– Именно на такого человека ты и похож. Могу себе представить, каким ты был в студенческие годы! Честно говоря, по-моему, Джессика – отважная женщина, если она решилась связать свою жизнь с тобой.

– Несомненно. Особенно если учесть, что она знала о моей любви к другой женщине.

– А ты был влюблен в другую женщину?

– Я и сейчас в нее влюблен…

– Бедная Джессика! Наверное, ей было очень тяжело. – Розалинда сделала небольшую паузу. – А она знает, что ты до сих пор любишь ту, другую женщину?

– Знает.

– Я бы очень хотела познакомиться с ней. Я имею в виду Джессику.

– Тогда тебе придется подыскать кого-нибудь другого, чтобы он представил вас друг другу. – С этими словами я демонстративно посмотрел на часы. – Извини, но мне, кажется, пора.

– Зачем? Ты можешь остаться ночевать здесь.

Эти слова, признаться, удивили меня, но потом я подумал, что она предлагает мне переночевать в комнате для гостей. И лишь взглянув ей в лицо, я понял, что это не так.

– Тебя это шокирует? – спокойно спросила Ро-залинда.

– Признаться, да. Немного. То есть я хочу сказать, что шел сюда без всяких…

– Я знаю.

Она поставила чашку с кофе на стол, и я, придвинувшись, обнял ее и начал целовать, ожидая, когда возникнет желание. Немного погодя Розалинда взяла меня за руку и по темному коридору повела в спальню. Она сразу начала раздеваться, а я по-прежнему стоял одетый и наблюдал. Желание не возникало. Когда Розалинда уже лежала обнаженная в постели, я окончательно убедился, что не смогу переспать с ней.

Я умолял ее простить меня. Я пытался объяснить: это не потому, что я считаю ее недостаточно привлекательной, а просто потому, что… Я не мог заставить себя посмотреть ей в глаза и, как обиженный школьник, в отчаянии бил кулаком по дверному косяку. А потом, к своему великому ужасу, понял, что рыдаю в ее объятиях.

Это быстро привело меня в чувство. Я пробормотал еще одно последнее извинение, что-то насчет большого количества выпитого, и поспешил убраться восвояси.

Было уже начало второго, когда я наконец вернулся домой и не обнаружил ни Джессики, ни ее вещей. Прекрасно понимая, что это не более чем очередная демонстрация, которая, как всегда, ничем не кончится, я поднялся наверх, собрал чемодан и рано утром отправился в Саффолк, чтобы разобраться с последствиями самого сильного за последние годы снегопада. Джессике я оставил записку, зная, что она приедет вслед за мной, как делала это всегда.

В следующий понедельник, когда я снова увидел Розалинду, она тщательно избегала малейшего намека на случившееся во время нашей последней встречи. Я был очень благодарен ей за это, хотя по-прежнему испытывал неловкость. Я настолько привык к постоянным жестоким насмешкам Джессики, что доброта Розалинды очень тронула меня, напомнив об Элизабет.