Петр I придавал серьезное значение историческим сочинениям, повествующим о прошлом России и западноевропейских стран.

Но одновременно с этим он проявляет внимание к описанию современных событий и принимает личное участие в составлении истории Северной войны России со Швецией. Сохранилось пять редакций «Гистории Свейской войны» с заметками и редакторскими поправками Петра I,[769] который был озабочен, как можно видеть по характеру его замечаний и поправок, не только полнотой фактических данных, но и литературной стороной сочинения. Его стилистические поправки раскрывают стремление к простоте, ясности и доходчивости изложения исторических фактов, к устранению «риторических украс». Эстетическая позиция Петра I сыграла определенную роль в формировании русской литературы начала XVIII в.[770]

Формирование нового типа исторических сочинений, основанных на углубленном изучении традиций древнерусского летописания с учетом опыта европейской исторической и общественно-политической мысли, определило направление развития русской историографии XVIII в. С. Л. Пештич отметил, что «развитие русской исторической мысли во многом шло параллельно развитию русской художественной литературы в XVIII в.».[771] Поэтому исторические сочинения Ф. Прокоповича, В. Н. Татищева, М. В. Ломоносова и Н. М. Карамзина, чье творчество завершает историческое и эстетическое наследие XVIII в., представляют собою одновременно и труды по истории, и памятники литературы.

Петровская эпоха с ее светским, жизнерадостным началом, с утверждением права человека на земное счастье способствовала расцвету стихотворства. Изменения в общественной жизни и в семейном быту, введение ассамблей, где мужчины и женщины вместе проводили праздничные встречи, освобождение женщин от «теремного затворничества» – все это устанавливало новые отношения. М. М. Щербатов, определяя хронологические границы «повреждения нравов в России», писал, что в начале XVIII в. «страсть любовная, до того почти в грубых нравах незнаемая, начала чувствительными сердцами овладевать».[772]

Многочисленные образцы любовных стихов начала XVIII в., встречающиеся в рукописных сборниках, позволяют составить представление об их характере. Они отличаются крайней пестротой лексики. Наряду с церковнославянизмами, наличием украинской и польской фразеологии имеются вкрапления делового языка петровского времени, сдобренного манерностью и галантной изысканностью, что свидетельствует об активных языковых воздействиях переводной литературы, сыгравшей значительную роль в формировании русского языка первых десятилетий XVIII в.[773] В книжной поэзии появляются метафоры, образы и символы, связанные с традициями западноевропейского Возрождения. Любовные стихи пестрят именами античных богов и богинь: герой оплакивает свое сердце, простреленное «острою стрелою Купиды» (Купидона): «Ох, рана смертная в сердцы застрелила, Злая Купида насквозь меня пробила».

Любовная лирика первых десятилетий XVIII в. окрашена в чувствительные – сентиментальные топа, оснащена эмоционально-приподнятой фразеологией: сердца влюбленных «уязвлены печалью», они проливают «слезный дождь», их любовь – «пламень», она «родит в сердце искры», зажигает «огонь». Эффектные барочные сравнения красоты возлюбленной с цветами, с драгоценными камнями и металлами («цвет благоуханнейший, сапфир драгой прекраснейший», «неоцененная краля, бралиант», «глаз магнит в себе имеет») создают своеобразный характер этих песен – ранних образцов русского стихотворства.

В формировании «любовной фразеологии» литературы определенная роль принадлежит народной лирической песне. Значительное воздействие на любовную поэзию этого времени оказала переводная литература, пришедшая в Россию конца XVII – начала XVIII в. через посредство Польши. Ранние лирические песни вошли в сборники 1720-х – начала 1730-х гг.: «Цветочик красны и благоуханнейши», «Свете мой ясный, шипче прекрасный», «От великой жалости не имею радости», «Адамант дражайший, паче меда сладчайший», «Свете очей моих, зело яснейши» и «Аща кто может познати».[774]

Много песен посвящено Фортуне – судьбе. А. В. Позднеев справедливо связывает их появление с «временем ломки старых понятий и бытовых навыков, а равно установления нового светского мировоззрения»:[775]

В первые десятилетия XVIII в. возник и новый тип русского сюжетного повествования. Образцы его мы сидим в «Гистории о российском матросе Василии Кариотском и о прекрасной королевне Ираклии Флоренской земли», в «Гистории о храбром российском кавалере Александре и о любителницах ево Тире и Елеоноре» и «Гистории о некоем шляхетском сыне, како чрез высокую и славную свою науку заслужил себе великую славу и честь и ковалерский чин и како за добрые свои поступки пожалован королевичем в Англии».

Эти произведения – яркое порождение петровской эпохи. Типичен их герой – незнатный молодой человек (чаще всего – обедневший мелкий дворянин); типична его судьба: он достигает высокого положения в обществе благодаря не своему происхождению, а личным заслугам, «разуму», «наукам»; типична и форма этих произведений, где своеобразно сочетались художественные традиции русской и переводной литературы.

«Гистории» о матросе Василии, о кавалере Александре и о шляхетском сыне существенно отличаются от повествовательных сочинений второй половины XVII в. «Гистории» – целиком светские произведения, их сюжет вымышлен и развивается по линии раскрытия характера главного героя, чья судьба – результат его поступков, а не действия неизбывного рока, как это наметилось в «Повести о Савве Грудцыне» и развилось в «Повести о Горе-Злочастии».[776] «Острый разумом» российский матрос Василий преодолевает все препятствия и становится флоренским королем; российский кавалер Александр, уважаемый за личную храбрость и мужество, умирает во время возвращения в Россию, потеряв надежду искупить свою вину за праздно проведенное время; шляхетский сын «за высокую свою науку» пожалован английским королевичем, но гибнет из-за происков придворных вельмож.

Новым в русских повестях начала XVIII в. является развитие любовной темы. Тема эта не только образует сюжетное начало, но и служит раскрытию характера героя. Любовь – важное и серьезное чувство; это не «падение блудное» Саввы Грудцына, а возвышенная и в то же время земная страсть, толкающая героя на подвиги. Любовь грандиозна, она охватывает всего человека. Матрос Василий, увидев королевну Ираклию, «паде от ее лепоты [красоты] на землю». Английская королевна, встретив шляхетского сына, «вся, яко воск, растая, и яко вся воспламеняся».

Это господство светского начала (в отличие от аскетизма средневековья), утверждение земной жизни, раскрытие реальной мощи человека является одним из важнейших признаков литературы Ренессанса.[777] «Гистории» первых десятилетий XVIII в. несомненно отразили ренессансные веяния. Об этом свидетельствует и наблюдение В. В. Кожинова над развитием фабулы и форм рыцарского эпоса, неразрывно связанного с эпохой Возрождения.[778] Русские повести петровской эпохи испытали на себе воздействие переводной литературы. Так, сюжеты фацеций и обработки отдельных новелл Боккаччо, а также «Повесть о королевиче Петре Златых Ключей» отразились в фабуле «Гистории о российском кавалере Александре»;[779] роман о Бове-королевиче и немецкие обработки сюжета о Гамлете – в «Гистории о некоем шляхетском сыне»,[780] повесть о знатном шляхтиче Долторне – в «Гистории о российском матросе Василии».[781]