Посвящается Кортни

Все иное – разрушительное ничто

Выйдя из машины, я почувствовала тяжесть в желудке. Привычная тошнота подкатила к горлу, сердце глухо застучало. Я поднималась по узкой дорожке к парадному входу, и тех десяти лет, которые я провела вдали от Мелроуз-парка словно не было.

Январский ветер кружил под ногами опавшие листья. Снега в эту зиму выпало мало, но дули пронизывающие ветры. Нажав на звонок, я засунула руки поглубже в карманы темно-синего пальто, пытаясь согреться. Никак не удавалось справиться с волнением. В конце концов они сами позвали меня... умоляли о помощи... Но это не успокаивало. Поддавшись на ее просьбу, я проиграла важное сражение.

Я топала ногами, чтобы отогреть пальцы, замерзшие в туфлях на тонкой подошве, когда, наконец, услышала шаги за голубой дверью. Дверь распахнулась в слабо освещенный вестибюль. В проеме я различила двоюродного брата Альберта – с нашей последней встречи он сильно располнел. Полумрак смягчал выражение недовольства на его лице.

– Проходи, Виктория. Мама ждет тебя.

Я извинилась за то, что опоздала на четверть часа, и сказала что-то насчет погоды. Альберт совсем облысел, с удовольствием отметила я. Он неловко взял мое пальто и бросил на перила узкой, ничем не покрытой лестницы.

Низкий неприятный голос окликнул нас:

– Альберт, это Виктория?

– Да, мама, – пробормотал он.

Прихожая освещалась через крошечное круглое окошко, обращенное на лестницу. Полумрак размывал рисунок на обоях, но, идя за Альбертом по узкому коридору, я заметила, что рисунок не изменился: все те же белые петельки на сером фоне, отвратительные, холодные. В детстве мне казалось, что эти обои источают ненависть. Следуя за раскачивающимися ляжками Альберта, я вдруг почувствовала, как знакомый холод впился в меня своими колючками, и вздрогнула.

Когда-то я умоляла свою мать, Габриелу, не привозить меня в этот дом. Зачем нам бывать здесь? Роза ненавидела маму, ненавидела меня, и Габриела, возвращаясь домой, всегда плакала. Но при этом, напряженно улыбаясь, говорила: «Ничего не поделаешь, дорогая. Я должна туда ездить».

Альберт провел меня в так называемую гостиную в задней части дома. Мебель, набитая конским волосом, была знакома мне, словно мебель моей собственной квартиры. Я видела в ночных кошмарах, как меня заманивают в эту комнату с чопорной мебелью, ледяными голубыми портьерами, мрачным портретом дяди Карла над декоративным камином и Розой, высохшей, хищной, хмурой, сидящей неестественно прямо на высоком стуле.

Теперь ее волосы поседели, но тяжелый, неодобрительный взгляд остался тем же. Я пыталась дышать глубже, чтобы успокоить разбушевавшийся желудок. «Ты приехала, потому что она умоляла тебя приехать», – напомнила я себе.

Роза не поднялась, не улыбнулась – я не помню, чтобы кто-нибудь видел ее улыбающейся.

– Очень любезно было с твоей стороны приехать, Виктория. – Ее тон ясно говорил, что мне следовало бы появиться вовремя. – Когда человек стар, ему трудно путешествовать. А последние несколько дней меня сильно состарили.

Я отыскала наименее неудобный стул и присела.

– Пожалуй, – уклончиво отозвалась я.

Розе было около семидесяти пяти. Если бы после ее смерти сделали вскрытие, то обнаружили бы, что у нее скелет чугунный. Но пока что следов ржавчины не было видно: похоже, она еще недостаточно стара.

– Альберт, предложи Виктории кофе.

Единственным достоинством Розы были ее кулинарные способности. Поблагодарив за ароматный итальянский кофе, я все же отказалась от пирожных, которые Альберт протянул мне на подносе, – совсем не хотелось ронять крошки на черную шерстяную юбку и при этом глупо себя чувствовать.

Альберт с трудом разместился на узком диване, уплетая кусок торта. Уронив крошку на пол, он украдкой посмотрел вниз, а затем покосился на Розу: не заметила ли она.

– У тебя все хорошо, Виктория? Ты счастлива?

– Да, – твердо заявила я, – у меня все хорошо, и я счастлива.

– Но ты, кажется, не вышла замуж вторично?

Последний раз я была здесь со своим бывшим мужем с мучительным свадебным визитом.

– Можно не состоять в браке и быть счастливой, как, без сомнения, скажет вам Альберт, да вы и сами это знаете.

Последнее замечание было жестоким: дядя Карл покончил с собой вскоре после рождения Альберта. Сначала я почувствовала себя отмщенной, а потом виноватой. Можно было и не язвить, я уже не ребенок. Но Роза все время заставляла меня чувствовать себя восьмилетней девочкой.

Та пренебрежительно пожала своими худыми плечами:

– Ты, конечно, права. Что же касается меня – я так и умру, не увидев внуков.

Альберт беспокойно заерзал на диване. Очевидно, эти жалобы ему уже надоели.

– Жаль, – отозвалась я. – Думаю, внуки были бы достойным вознаграждением за добродетельную жизнь.

Альберт закашлялся, но овладел собой. Глаза Розы сузились от злости.

– Ты лучше других должна знать, почему моя жизнь не была счастливой.

Я больше не владела собой.

– Роза, ты почему-то думаешь, что Габриела разрушила твое счастье. Я не знаю, каким загадочным образом могла провиниться перед тобой девочка восемнадцати лет. Ты выгнала ее ни с чем. А она даже не знала английского. Ее могли убить. Что бы она тебе ни сделала, ты поступила с ней гораздо хуже. Ты знаешь, почему я здесь. Габриела заставила меня поклясться, что я помогу тебе, если ты будешь в этом нуждаться. Это обещание сидит у меня в печенках. Но я дала слово, и вот я здесь. Так что давай оставим прошлое в покое: я не буду иронизировать, но и ты прекратишь оскорблять мою мать. Почему бы тебе не объяснить, в чем дело?

Роза сжала губы так, что они почти исчезли.

– Позвать тебя – было самым трудным делом моей жизни. А теперь я вижу, что мне не следовало этого делать.

Она стремительно поднялась, словно стальной журавль, и вышла из комнаты. Я услышала сердитое клацанье ее шагов в коридоре и на голых ступеньках лестницы. Затем в отдалении хлопнула дверь.

Я поставила чашку и взглянула на Альберта. Он покраснел от смущения, но явно почувствовал себя свободней в отсутствие матери.

Так что, дела действительно плохи?

Он вытер пальцы о салфетку и аккуратно сложил ее.

– Очень плохи, – пробормотал он. – Зачем ты разозлила ее?

– Ее злит то, что я сижу здесь, вместо того чтобы покоиться на дне озера Мичиган. С тех пор как умерла Габриела, каждый раз, когда я с ней разговариваю, от нее веет могильным холодом. Если ей требуется помощь, единственное, что мне нужно от нее, – факты. Остальное пусть прибережет для своего психиатра. Мой заработок не позволяет мне возиться с ее чувствами.

Я взяла сумку и поднялась, но в дверях остановилась и обратилась к брату:

– Альберт, я больше не приеду в Мелроуз-парк. Если хочешь, я выслушаю тебя. Но если я сейчас уйду, этим все кончится. Я больше не отреагирую ни на какие призывы Розы поддержать единство семьи. Кроме того, если ты действительно хочешь нанять меня, знай, я не собираюсь работать из любви к твоей матери.

Альберт воззрился на потолок, как бы ожидая указаний свыше. Нет, не от Бога – из спальни матери. Но мы ничего не услышали. Роза, по всей вероятности, всаживала булавку в кусочек глины с прилепленным к нему локоном моих волос. Я непроизвольно провела рукой по волосам, проверяя, все ли в порядке. Альберт неуклюже поднялся.

– Э... пожалуй... Э... может, я тебе расскажу?

– Отлично. Только давай перейдем в другую комнату.

– Конечно, конечно.

Он скупо улыбнулся – первая его улыбка за вечер. Я проследовала за ним вниз по коридору в комнату слева. Комната хоть и небольшая, но зато его собственное убежище. Одну стену занимали огромные стереофонические колонки, под ними встроенные полки с усилителем и внушительной коллекцией пластинок и кассет. Книг не было, за исключением нескольких финансовых отчетов. Трофеи времен учебы в университете. Небольшой бар.