Таинственный и замкнутый для глаз,

При нежеланье выйти напоказ,

Он знал искусство (иль рожден был с ним)

Свой образ в душу заронить другим.

Не то, чтобы любовь или вражду,

Все, что назвать нетрудно на ходу,

Внушал он, но, кто раз его видал,

Тот встречи никогда не забывал;

С кем говорил он, — после долго тот

Небрежных слов продумывал полет;

Как? — не понять, — но был неотразим

Для всех он, кто водил беседу с ним;

Он в сложном чувстве воплощал с тех пор

В них образ свой. Пусть краток разговор,

Но отвращеньем иль влеченьем вмиг

Он в душу (каждый чувствовал) проник.

Для вас он тайна, но уже пути

К вам он сумел (вдруг видите) найти

И овладеть. С самим собой вразрез

К нему вы сохраняли интерес;

С тем обаяньем вам не совладать:

Казалось, — запрещал он забывать!

Шло празднество. Тьма рыцарей и дам

Вся знать, все богачи — собрались там.

Был зван и Лара; знатен он; почет

Его всегда у Ото в замке ждет.

Весельем потрясен блестящий зал;

Все удалось — и пир, и пышный бал.

Веселый танец мчит красавиц рой,

Слив грацию с гармонией живой;

Жар нежных рук и молодых сердец

В счастливых узах слиты наконец;

При виде их в угрюмых взорах — свет:

Старик припомнит радость юных лет,

И грезит Юность, что с земли она

На крыльях счастья ввысь унесена!

С приязнью их и Лара созерцал;

Коль был он смутен, — значит, взором лгал|

Беззвучно проносившихся пред ним

Красавиц наблюдал он, недвижим,

Став у колонны, руки сжав крестом.

Но странно: он не замечал притом,

Что мрачный взгляд в него вперен в упор:

Он дерзостью бы счел подобный взор.

Но вот — заметил. Незнакомец тот

Его лишь, видно, взором стережет,

Зловещ, настойчив. Обликом — пришлец,

Еще таился он, — но наконец

Скрестились взоры: был допрос в одном

И удивленье гневное в другом.

В глазах у Лары вспыхнул огонек

Неясных подозрений и тревог,

А тот явил в лице тяжелом вдруг

Смятенье чувств, не понятых вокруг.

«Он!» — вскрикнул незнакомец. Этот крик,

Вмиг повторен, во все углы проник.

«Он? Кто же он?» — бежит из уст в уста,

Пока молва не долетает та

До слуха Лары. Вспугнуты сердца

И вскриком, и глазами пришлеца,

Но Лара и не дрогнул; в глуби глаз

Блеск удивленья первого погас;

Он все стоял, оглядывая зал,

Хоть незнакомец глаз не опускал

И вдруг сказал, от смеха дрогнув весь:

«Он! Как он здесь? Что делает он здесь?»

Чрезмерно было, чтобы Лара снес

Столь дерзко угрожающий вопрос.

Чуть сдвинув брови, но невозмутим,

Без вызова, но тоном ледяным

Сказал он дерзкому: «Меня зовут

Лара. Коль ты с другими равен тут,

Вниманию, столь вежливому, я

Отвечу, ничего не потая.

Я — Лара. Спрашивай еще, прошу:

Готов ответить, маски не ношу».

«Да? А подумай. Иль вопроса нет,

Что слух пронзит, хоть в сердце есть ответ?

Не узнаешь? Вглядись: ведь, может быть,

Хоть память ты еще не смог сгубить.

Тебе вовек не расплатиться с ней:

Забыть не смеешь до скончанья дней!»

Взор Лары медлил, но узнать не мог

(Иль не хотел); с презреньем Лара вбок

Отвел глаза и головой качнул,

И спину к незнакомцу повернул,

Надменно не ответив ничего,

Но жестом тот остановил его:

«Лишь слово! Я приказываю: стой!

Ответь, как рыцарь, равному с тобой!

Коль ты таков, как был… Не хмурь бровей:

Раз это ложь, — нетрудно сладить с ней…

Коль ты таков, как был, — презренен ты,

Твой гнусный смех и злобные черты!

Не ты ли тот, кто…»

«Кто бы ни был я,

Но диким обвиненьем речь твоя

Мой слух не тронет. Пусть внимают те,

Кто придает значенье клевете

И побоится сказку ту прервать,

Что ты сумел изящно так начать…

Со столь учтивым гостем я стократ

Хозяина поздравить буду рад».

Тут удивленный Ото произнес:

«Какой бы ни был между вас вопрос,

Не место здесь решать его и мой

Испортить бал словесною войной.

Коль Эззелин желанием зажжен

Поведать нечто князю Ларе, он

Хоть завтра может (здесь, на стороне

Где захотят) все разъяснить вполне.

Ручаюсь я: мне Эззелин знаком,

Хоть долго он в краю бродил чужом,

И все успели позабыть о нем.

За Лару я ручаюсь в свой черед:

Порукой доблести — высокий род;

Кровь славных предков не унизит он,

Исполнит с честью рыцарский закон».

«Пусть завтра, — согласился Эззелин,

Узнают здесь, что прав из нас — один.

И жизнь, и меч — вот слов моих залог,

Иль пусть в блаженстве мне откажет бог!»

А Лара? — В созерцанье погружен,

Казалось, видел только душу он.

О нем шла речь; все только на него

Глядели средь волненья своего,

А он молчал, и взор — вдали, вдали

Блуждал, как бы оторван от земли.

Увы! В самозабвении таком

Лишь с мукой вспоминают о былом!