— А что ты делаешь по вечерам?
— Гуляю по набережной, болтаю с твоим отцом, а то смотрю эти старые фильмы.
— Вижу, у нас много общего. Представляешь, в Париже у меня даже абонемент на спутниковый канал Cineclassic.
— Ты где живешь в Париже?
— Рю Жан-Барт, в Шестом округе, около Люксембургского сада.
— Одна?
У меня как-то сам собой вырвался этот вопрос. И тут же мне захотелось провалиться сквозь землю.
Она придвинула поближе свой стул, чтобы погладить Кандида, который растянулся у меня на коленях. Потом улыбнулась.
— Да, одна. В крошечной двухкомнатной квартирке.
Тут опять начался фильм, и мне удалось скрыть свое смущение.
Кандид проспал всю вторую серию, но как только началась реклама, проснулся, однако не пытался спрыгнуть. Я тут же догадался, что с ним неладно, потому что он вытянул шею и уронил голову на лапки, уставившись в одну точку. Дышал он с хрипом, иногда его сотрясала дрожь.
— Он заболел, очень сильно, — решила Элоди.
— Что будем делать?
— Папа, ветеринарная клиника у скоростной автомагистрали, куда мы возили Баруфа, все там же?
— Да, там, — ответил месье Арман.
— Она ночью работает?
— Скорей всего, да.
— Тогда дай мне ключи от машины, пожалуйста.
Не дожидаясь, пока она скажет, я взял Кандида и пошел к двери.
Арман протянул нам ключи и погладил котенка.
Элоди гнала машину по пустынным улицам. Кандид не шевелился. Я то и дело накрывал маленькое тельце рукой, проверяя, дышит ли он, и убеждал себя, будто чувствую, как слегка приподымается белая шерстка, просто чтобы обмануться, не терять надежду.
— Жив? — спрашивала Элоди каждые две минуты.
— Да, — отвечал я. И повторял себе, что он не должен умереть, что это мой котенок, что я его спас. Не может он умереть.
Четверть часа спустя я передавал Кандида в руки женщины-ветеринара, Элоди описывала симптомы.
Мы сели на металлическую скамейку с сиденьем из ДСП, совсем непохоже изображавшей дерево. Через несколько секунд я обернулся к Элоди: она беззвучно плакала.
Из палат доносился приглушенный вой больной собаки, а когда он стихал, тишину приемной заполняло ритмичное щелканье электронных часов на стене.
Одиннадцать пятьдесят восемь.
Вой прекратился.
Ноль десять.
Стало слышно, как скулит какой-то истеричный шпиц или глупый пудель.
— У тебя когда-нибудь были животные?
— Кошки. Штук десять, одно время даже двенадцать. Ну, не совсем мои, они водились во дворе гостиницы и на окрестных крышах. Папа с мамой постоянно их подкармливали, а я гладила и играла с теми, что посмелее. Когда приезжаю, я по-прежнему с ними общаюсь, но теперь кошачья колония почти вымерла. Говорят, их травит женщина из последнего подъезда. Бывают же такие сволочи!
— А Баруф, которого вы возили сюда, в клинику?
— Дворовый кот из той же компании. Однажды вечером он появляется в баре — дело было зимой, лет двенадцать-тринадцать тому назад. В зале полно народу, а он как ни в чем не бывало проходит между столиками и укладывается на телевизор. Видно, на улице в мороз ему стало невмоготу, вот он и расхрабрился. Тогда мы взяли его к себе. Он умер в 2002-м, я уже жила в Париже.
Ноль двадцать пять.
Мы снова замолчали, но не от неловкости, когда не знаешь, что сказать, а скорее от ощущения, что слова не нужны. И опять я испытал странное чувство необъяснимой близости.
— Не хочу, чтобы он умер, — сказал я немного спустя.
Она взяла меня за руку.
В час женщина-ветеринар вышла, неся белую коробку. Внутри лежала свернутая ткань, а на ней — комочек белой шерсти, только мордочка и хвост черные.
Я почувствовал, как у меня засосало под ложечкой. Элоди уже почти рыдала.
Докторша взглянула на нас и поспешила успокоить:
— Спит. Я ему дала антибиотики и снотворное. У него воспаление легких, поэтому он тяжело дышит и вдобавок ворочается во сне, от этого еще хуже.
— Он выживет? — спросила Элоди.
— Ну конечно. Иначе я бы не отсылала его домой.
Мы обмякли, нас отпустило, как если бы мы несколько часов провели под дулом пистолета и теперь можно расслабиться.
— У вас есть переноска?
— К сожалению, нет. Не успели…
— Тогда пусть остается в коробке, все равно он не проснется по крайней мере еще часа три.
Женщина поставила коробку с Кандидом на стол и выписала рецепт.
— Кто-нибудь из вас может делать ему инъекции?
Я кивнул.
— Тогда по два укола в день три дня подряд, должно хватить.
— Сколько мы вам должны? — спросила Элоди.
— Девяносто евро.
Элоди шарила в сумочке, ища кошелек, но я ее опередил. Потом взял Кандида, и мы сели в машину. Мы были счастливы, и если бы не кот, которого надо везти домой, я думаю, мы обошли бы все бары в городе.
И вот именно тогда, когда мы отъехали на несколько сот метров от ветеринарной клиники, я осознал, что показалось мне неубедительным в вашем описании машины Гуиди.
Сразу за виадуком скоростной автомагистрали показался большой перекресток. Мы остановились на красный свет. Справа от нас темные окраинные склады сменились ярко освещенной автомойкой, знаете, из тех, где бросаешь в автомат монетку и потом можешь всласть намывать машину гидрощетками и водяными струями. Так вот, далеко за полночь мужчина лет пятидесяти мыл там свой «пежо-307».
С чего бы нормальному человеку мыть машину среди ночи? Для этого нужно свихнуться на уборке. Помешаться на сверкающем кузове. Быть фанатиком чистых половичков. Не терпеть ни малейшей пылинки на капоте.
И тогда мне вспомнился «гольф» Мирко Гуиди. Такой грязной машины я в жизни не видел. Застарелая, заскорузлая грязь, корка из песка и выхлопных газов, наросшая поверх краски, так что невозможно узнать, какого цвета она была когда-то. Машина, у которой дворники на переднем и заднем стекле выводили полукруг, а ребятишки писали на ней пальцем «помой меня». За все время, пока мы с ним общались, я не видел, чтобы он ее мыл или подобрал бумажки и всякий мусор, который валялся на ковриках и сиденьях.
А вы обнаружили в гараже машину, выдраенную до блеска внутри и снаружи.
Ну конечно. Раз в жизни он съездил на автомойку, а потом запер машину в гараже, чтобы подольше не пачкалась.
Нет, господин судья, этого не может быть, а почему, я вам сейчас объясню.
Восстановим опять сцену преступления; я, однако, там больше не появляюсь, потому что в тот вечер меня там не было.
Предположим, что Гуиди таки помыл машину. Никогда раньше не мыл, а тут вдруг взял и помыл: ну, к примеру, пришлось поставить ее на ремонт, и ее вымыл механик. Гуиди оставляет машину дома. Звонят в дверь. Он спускается и едет с кем-то в центр. Их четверо, четыре придурка, все на один манер: широченные штаны, майка по колено и шерстяная бейсболка, несмотря на жару. Идут на дискотеку, выпивают, потеют. Когда, оглохнув от шума, они выходят на улицу, их уже двое: те, что побойчее, подцепили двух девиц и где-то развлекаются с ними. Гуиди и его незадачливый дружок решают поискать утешения у шлюх.
Почему я изображаю Гуиди распутником? Потому что это правда. Он был из тех, кто шатается с приятелями по бульварам, глазеет на проституток и пристает к ним. В карманах у него гулял ветер, но он был помешан на деньгах и на том, что за них можно получить: думаю, больше всего в сексе его привлекала именно его продажная, меркантильная сторона.
Словом, они берут двух проституток и ищут тихий уголок рядом с кладбищем. Приятель — владелец машины напоминает о своих правах и выставляет Мирко с его девицей на улицу. Не от стыдливости, просто в машине даже двоим тесновато, не то что четверым. Ничего не поделаешь, Гуиди вынужден довольствоваться местом у кладбищенской ограды. Но тут, вероятно, ему приходит в голову вознаградить себя за неудобства чем-нибудь экстремальным: насилие, побои, что-нибудь этакое… Как бы то ни было, девица не согласна, она хочет уйти, вырывается, бежит. Он бросается за ней, кричит ей «дешевка», угрожает, а то и бьет. Тут, откуда ни возьмись, сутенер, он стреляет, всаживает Гуиди в спину две пули. Сутенер делает свое дело, присматривает за товаром, чтобы был в целости и сохранности. В экспертном заключении (хотите, скажу, в чьем компьютере я его отыскал? Лучше не буду) упоминаются следы крем-пудры на правой руке жертвы. От пощечины, которую он дал проститутке? Или погладил по щеке девушку с дискотеки?
