— Извини, Хойт, но мне это не кажется убедительным, — засомневалась Ханна. — Ты, значит, выходишь в город, будучи не хромым, а только притворяясь, будто хромаешь, но при этом делаешь вид, что никакой хромоты у тебя нет?

— Черн! — возбужденно крикнул молодой лекарь. — У нас тут настоящий философ-виртуоз завелся! — Он широко улыбнулся Ханне. — Ты очень точно все объяснила. Это действительно так и есть. Ну и кроме всего прочего, все дело в ритме.

— В ритме?

— Да. Я должен обеспечить некий замедленный ритм. Люди могут жить практически с чем угодно, если это — скажем, какой-то недуг — обладает определенной предсказуемостью. Ну, например, возьмем Элдарн. Никто особенно не задумывается о необходимости сопротивления или мятежа, пока посланцы Малагона не начинают действовать слишком грубо и убивать людей. Предсказуемость питает ощущение постоянства и безопасности. До тех пор пока моя хромота обладает ровным ритмом, то есть определенным чередованием движений типа приволакиваем ногу — встаем на пальцы — делаем шаг — приволакиваем ногу — встаем на пальцы — делаем шаг и так далее, я буду выглядеть так, словно сражаюсь со своей хромотой уже по крайней мере полсотни двоелуний.

— Поразительно! — воскликнула Ханна, удивляясь тому, насколько потрясла ее изобретательность молодого человека. — Но почему бы просто не перекрасить волосы, не надеть шляпу... или не отпустить бороду?

— Любительство! — презрительно воскликнул Хойт и картинным жестом, точно плащ, перебросил через плечо край дубленой шкуры, так взлохматив себе волосы, что они неопрятными прядями закрыли ему пол-лица, а потом, неловко шаркая ногами, направился к выходу, идеально соблюдая тот ритм походки, о котором только что рассказывал Ханне.

Вернувшись вечером, Хойт стремительно влетел в кладовую, и Ханна увидела, что руки у него настолько перепачканы сажей и запекшейся кровью, что кажутся черными. Он весь взмок и тяжело дышал, а лицо покрывал толстый слой темно-серой пыли.

— Приготовьтесь: в любой момент, возможно, придется нырнуть в тайник, — сказал он Ханне и Черну. — Сегодня наверняка снова обыски будут!

Черн сидел, прислонившись спиной к козлам, а Ханна — у дальней стены. Помещение освещали две большие свечи. Девушке очень хотелось расспросить Хойта о том, что происходит в городе, но она понимала, что он и сам, наверное, сказал бы ей, если бы счел это возможным.

Удивительно, думала она, но ведь Хойт, что бы он там ни сделал, какой бы удар ни нанес малакасийцам от имени пражского сопротивления, так и не изменил своей прихрамывающей походки, по-прежнему сохраняя тот ритм, о котором рассказывал ей утром. И, глядя, как он подходит к своей постели в дальнем углу, Ханна спрашивала себя: не могла ли та свирепая часть его души, тот невидимый гневный дух, что время от времени овладевал им, вырваться на волю и заставить своего хозяина хотя бы в минуту опасности ходить, не хромая?

А вот Бранаг Отаро на Хойта был совсем не похож. Он довольно часто заходил к ним в кладовую, и Ханна уже успела сделать о нем кое-какие выводы: по всей видимости, это был вполне честный предприниматель, ненавидящий малакасийскую оккупационную армию и ее предводителя, некоего Малагона, который вроде бы не то король, не то правитель страны.

Все дни напролет Бранаг проводил у себя в лавке или в мастерской, время от времени подкрепляясь в таверне на углу рагу из оленины, свежим хлебом и холодным пивом, что привело Ханну к мысли, что у него нет ни жены, ни любовницы, ни подруги — она не знала, как принято называть таких женщин в Элдарне. Зато рядом с Бранагом постоянно был пес, которого он так и звал: «Пес». Ханна, во всяком случае, ни разу не слышала никакой другой его клички. Друзей-приятелей у Бранага, похоже, не было, если не считать покупателей, то и дело заходивших к нему в лавку, да странствующих повстанцев, которых он прятал у себя в тайнике.

Это был могучий мужчина, с необычайно широкой грудью и толстыми ручищами; носил он обычно хлопчатобумажную рубаху, заправленную в шерстяные штаны, несмотря на жару, и высокие сапоги. Но более всего Ханну впечатляла безграничная доброта Бранага. При всех своих поистине великанских размерах он обладал нежнейшей душой; ей казалось, что он, в принципе не способен столь же сильно, как, скажем, Хойт, презирать кого бы то ни было, даже представителей оккупационных войск.

Впрочем, как и у Хойта, что-то таилось в глубине души этого доброжелательного и симпатичного человека, нечто невысказанное, неявное, но это нечто, похоже, как раз и руководило всеми его поступками. Но Ханна, разумеется, не решалась спросить у самого Бранага, в чем же заключается эта его мрачная тайна.

Однажды вечером, когда после особенно долгого и утомительного пребывания в вонючем тайнике они наконец оказались в кладовой, Бранаг специально сходил в таверну, чтобы принести Ханне «немного текана», и притащил полный котелок, да еще прихватил изрядное количество пива для Хойта и Черна.

Ханна благодарно отхлебывала бодрящий напиток, и тут Бранаг вдруг спросил, есть ли у нее дети.

— Нет, — спокойно ответила она. — Во всяком случае, пока.

Этого вопроса она никак не ожидала; никто до сих пор особенно и не интересовался ее прошлым. Она попыталась по лицу Бранага догадаться, о чем он думает, но лицо его казалось абсолютно непроницаемым — не задумчивым и не сердитым, а просто лишенным каких бы то ни было эмоций.

— Но я очень надеюсь, что когда-нибудь у меня обязательно будут дети... и, возможно, это «когда-нибудь» наступит довольно скоро, — оптимистично прибавила она.

— Ясно, — сказал он, наполняя ей кружку горячим теканом. Потом нежно почесал за ушами своего пса, пожелал всем спокойной ночи и пошел прочь. Но уже на пороге вдруг остановился, освещенный светом толстых свечей, отбрасывавших желтоватый отблеск на полированные седла и прочие товары, развешанные на стенах коридора, соединявшего кладовую с мастерской, и очень тихо промолвил: — По-моему, только дети способны, пусть хоть на мгновение, дать нам ощущение того, что мы все же были избраны богами. Именно так боги посылают нам весть о себе, соприкасаются с нами, хоть и совсем недолго, пока мы неуклонно движемся в направлении великих Северных лесов.

Лица шорника Ханне не было видно, но голос его звучал так, что она получила ответы на все свои вопросы. Его детей больше нет на свете, и он, конечно же, будет сражаться, будет мстить за них. Чувствуя стеснение в груди, она поспешила ответить ему, сдерживая слезы сочувствия и почти уверенная в том, что не имеет права оплакивать судьбу этого немолодого и, видно, много испытавшего человека.

— Когда у меня будут дети, Бранаг, я всегда буду помнить эти твои слова, обещаю тебе, — заставив себя улыбнуться, сказала она.

— Ну что ж, я желаю тебе доброго пути, Ханна Соренсон. — И Бранаг, повернувшись к Хойту и Черну, прибавил: — И вам я тоже желаю удачи, ребята.

Еще не рассвело, когда Ханна Соренсон и двое ее спутников бесшумно выбрались на улицу из лавки шорника Бранага и, низко пригибаясь, осторожно пошли куда-то по темной улице.

Стивен Тэйлор, встав еще до рассвета, уже сидел в седле, поджидая своих спутников. Он не чувствовал ни голода, ни жажды — лишь одно настойчивое желание уехать как можно дальше от этого места. Возможно, время и расстояние заставят его забыть о совершенном насилии и хоть немного умалят то отчаяние, что каждый раз с новой силой вспыхивало в его душе, когда перед глазами его представал тот умирающий серон, из шеи которого нелепо торчал обломок ореховой дубинки.

Он оказался не в состоянии участвовать в похоронах Мики. Он чувствовал, что не имеет права на них присутствовать. К тому же, почувствовав ужасный запах горящей плоти, когда Саллакс поджег сложенный из сосновых ветвей погребальный костер, он понял, что его сейчас вывернет наизнанку. С другой стороны, у него возникло ощущение даже, пожалуй, некоей завершенности содеянного, почти счастья, когда Версен и Гарек сожгли тела убитых серонов на другом костре.