На стене висели в рамах бородатые мужчины,

Все в очечках на цепочках, по народному в пенсне,

Все они открыли что-то, все придумали вакцины,

Так что если я не умер, это все по их вине.

Доктор молвил: «Вы больны»,

И мгновенно отпустило,

И сердечное светило

Ухмыльнулось со стены,

Здесь не камера — палата,

Здесь не нары, а скамья,

Не подследственный, ребята,

А исследуемый я.

И, хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то.

Подмахну давай не глядя милицейский протокол,

Мне приятель Склифосовский, основатель института,

Или вот товарищ Боткин, он желтуху изобрел.

В положении моем

Лишь чудак права качает,

Доктор, если осерчает,

То упрячет в желтый дом,

Правда, в этом дома сонном

Нет дурного ничего,

Хочешь — можешь стать Буденным,

Хочешь — лошадью его.

Я здоров, даю вам слово, только здесь не верят слову,

Вновь взглянул я на портреты и ехидно прошептал:

«Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову,

Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал».

Доктор мой большой педант,

Сдержан он и осторожен,

Да, бы правы, но возможен

И обратный вариант.

Вот палата на пять коек,

Вот доктор входит в дверь.

Тычет пальцем — параноик,

И поди его, проверь.

Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку.

Я за вами, дорогие, как за каменной стеной,

На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку.

Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной.

Да, мой мозг прогнил на треть,

Ну, а вы, здоровы разве?

Можно вмиг найти болезни,

Если очень захотеть.

Доктор, мы здесь с глазу на глаз

Отвечай же мне, будь скор,

Или будет мне диагноз,

Или будет приговор.

Доктор мой и санитары, и светила все смутились,

Заоконное светило закатилось за спиной,

И очечки их, и почки даже влагой замутились,

У отца желтухи щечки вдруг покрылись желтизной.

Авторучки острие

Устремилось на бумагу,

Доктор действовал во благо,

Только благо не мое.

Но лист перо стальное

Грудь проткнуло, как стилет,

Мой диагноз — параноик,

Это значит, пара лет.

Он был хирургом — даже нейро,

Специалистом по мозгам.

На съезде в Рио-де-Жанейро

Пред ним все были мелюзга.

Всех, кому уже жить не светило,

Превращал он в нормальных людей.

Но огромное это светило,

К сожалению, было — еврей.

В науке он привык бороться,

И за скачком всегда скачок.

Он одному землепроходцу

Поставил новый мозжечок.

Всех, кому уже жить не светило,

Превращал он в нормальных людей.

Но огромное это светило,

К сожалению, было — еврей.

Не писать стихов мне и романов,

Не читать фантастику в углу.

Я лежу в палате наркоманов,

Чувствую, сам сяду на иглу.

Кто-то раны лечил боевые,

Кто-то так обеспечил тылы…

Эх, вы, парни мои жировые,

Поскорее сходите с иглы.

В душу мне сомнения запали,

Голову вопросами сверлят.

Я лежу в палате, где глотали,

Нюхали, кололи все подряд.

Кто-то закалечил свою душу,

Кто-то просто остался один…

Эх, вы, парни, бросайте марфушу,

Перейдите на апоморфин.

Рядом незнакомый шизофреник

(В него тайно няня влюблена)

Говорит: — Когда не хватит денег,

Перейду на капли-семена.

Кто-то там проколол свою совесть,

Кто-то в сердце курил анашу…

Эх, вы, парни, про вас нужно повесть,

Только повестей я не пишу.

Требуются срочно перемены.

Самый наш веселый тоже сник.

Пятый день кому-то ищут вены,

Не найдут. он сам от них отвык.

Кто-то даже нюхнул кокаина,

Говорят, что мгновенный приход.

Кто-то съел килограмм кодеина

И пустил себя за день в расход.

Я люблю загульных, но не пьяных,

Я люблю отчаянных парней.

Я лежу в палате наркоманов,

Сколько я наслушался здесь в ней!

Кто-то гонит кубы себе в руку,

Кто-то ест даже крепкий вольфрам…

Добровольно принявшие муку,

Эта песня написана вам.

Сказал себе я: Брось писать, но руки сами просятся.

Ох, мама моя родная, друзья любимые,

Лежу в палате, косятся, боюсь, сейчас набросятся,

Ведь рядом психи тихие, неизвлечимые.

Бывают психи разные, не буйные, но грязные.

Их лечат, морят голодом, их санитары бьют.

И вот что удивительно, — все ходят без смирительных,

И все, что мне приносится, все психи эти жрут.

Куда там Достоевскому с записками известными!

Увидел бы покойничек, как бьют об двери лбы!

И рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую,

Ей-богу, этот Гоголь бы нам не поверил бы!

Я не желаю славы, и пока я в полном здравии,

Рассудок не померк еще, но это впереди.

Вот главврачиха, женщина, пусть тихо, но помешана.

Я говорю: сойду с ума! — она мне: — подожди.

Я жду, но чувствую уже: хожу по лезвию ноже.

Забыл алфавит, падежей припомнил только два.

И я прошу моих друзья, чтоб кто бы их бы ни был я,

Забрать его, ему, меня отсюдова!