М. Шемякину Когда идешь в бистро, в столовку, По пивку ударишь, Вспоминай всегда про Вовку, Где, мол, друг-товарищ. А в лицо трехслойным матом Можешь хоть до драки. Про себя же помни: братом Вовчик был Шемякину. Баба, как наседка квохчет Не было б печали. Вспоминай! Быть может вовчик Вспоминай, как звали… Шемякин — всегда Шемякин, А посему французский не учи. Как хороши, как свежи были маки, На коих смерть схимичили врачи. Милый, милый брат мой Мишка, разрази нас гром! СТИХИ, ПОСВЯЩЕННЫЕ ПАМЯТИ ВЫСОЦКОГО Бок о бок с шашлычной, шипящей так сочно, Киоск звукозаписи около Сочи. И голос знакомый с хрипинкой несется, И наглая надпись: „В продаже Высоцкий…“ Володя, ах как тебя вдруг полюбили Со стереомагами автомобили! Толкнут прошашлыченным пальцем кассету И пой, даже если тебя уже нету. Торгаш тебя ставит в игрушечке „Ладе“ Со шлюхой, измазанной в шоколаде И цедит, чтобы не задремать за рулем: „А ну-ка Высоцкого мы крутанем“. Володя, как страшно мне адом и раем Крутиться для тех, кого мы презираем, Но, к счастью, магнитофоны Не выкрадут наши предсмертные стоны. Ты пел для студентов Москвы и Нью-Йорка, Для части планеты, чье имя галерка И ты к приискателям на вертолете Спустился и пел у костра на болоте. Ты был полугамлет и получелкаш, Тебя торгаши не отнимут — ты наш Тебя хоронили, как будто ты гений Кто гений эпохи, кто гений мгновений. Ты бедный наш гений семидесятых, И бедными гениями небогатых. Для нас Окуджава был Чехов с гитарой. Ты — Зощенко песни с есенинским яром. И в песнях твоих раздирающих душу, Есть что-то от сиплого хрипа чинуши! Киоск звукозаписи около пляжа… Жизнь кончилась и началась распродажа. Е. Евтушенко Всего пяток прибавил ты к той цифре 37, Всего пять лет накинул к жизни плотской. И в 42 закончил Пресли и Дассен, И в 42 закончил жизнь Высоцкий. Не нужен нынче пистолет, чтоб замолчал поэт. Он сердцем пел и сердце разорвалось, У самого обрыва, на краю простора нет, Поэтому и жизнь короткая досталась. Но на дворе ХХ век — остался голос жить: Записан он на дисках и кассетах. И пленки столько по стране, что если разложить, То ею можно обернуть планету. И пусть по радио твердят, что умер Джо Дассен, И пусть молчат, что умер наш Высоцкий. Что нам Дассен, о чем он пел — не знаем мы совсем, Высоцкий пел о жизни нашей скотской. Он пел, о чем молчали мы, себя сжигая пел, Свою большую совесть в мир обрушив, По лезвию ножа ходил, вопил, кричал, хрипел, И резал в кровь свою и наши души. И этих ран не залечить и не перевязать, Вдруг замолчал и холодом подуло. Хоть умер от инфаркта он, но можем мы сказать, За всех за нас он лег виском на дуло. В. Гафт Хоть в стенку башкой, Хоть кричи не кричи, Я услышал такое В июльской ночи, Что в больничном загоне, Не допев лучший стих, После долгих агоний Высоцкий затих. Смолкли лучшие трели, Хоть кричи не кричи, Что же вы просмотрели, Друзья и врачи? Я бреду, как в тумане, Вместо компаса — злость, Отчего, россияне, Так у вас повелось? Только явится парень Неуемной души, И сгорит, как Гагарин, И замрет, как Шукшин, Как Есенин повиснет, Как Вампилов нырнет, Словно кто, поразмыслив, Стреляет их влет. До свидания, тезка, Я пропитан тобой, Твоей рифмою хлесткой, Твоей жесткой судьбой. Что там я — миллионы, А точнее — народ, Твои песни-знамена По жизни несет. Ты был совесть и смелость, И личность и злость, Чтобы там тебе пелось И, конечно, пилось. В звоне струн, в ритме клавиш Ты навеки речист, До свидания, товарищ, Народный артист! В. Солоухин Россия ахнула от боли, Не Гамлета — себя сыграл, Когда почти по доброй воле, В зените славы умирал. Россия, бедная Россия, Каких сынов теряешь ты?! Ушли от нас навек шальные Есенины и Шукшины. Тебя, как древнего героя, Держава на щите несла, Теперь неважно, что порою Несправедливою была. Тебя ругали и любили, И сплетни лезли по земле, Но записи твои звучали И в подворотне и в Кремле. Ты сын России с колыбели, Зажатый в рамки и тиски, Но умер ты в своей постели От русской водки и тоски. Пылали восковые свечи И пел торжественный хорал, И очень чувственные речи Герой труда провозглашал. Ах, нам бы чуточку добрее, Когда ты жил, мечтал, страдал, Когда в Париж хотел быстрее — В Читу иль Гомель попадал. Теперь не надо унижений, Ни виз, ни званий — ничего! Ты выше этих низвержений, Как символ или божество. Но привередливые кони Тебя умчали на погост, Была знакомая до боли Дорога чистых горьких слез. Иди, артист, судьба-шалунья Теперь тебя благословит, И сероглазая колдунья К тебе на Боинге летит. Вся олимпийская столица Склонилась скорбно пред тобой И белый гроб, парит как птица, Над обескровленной толпой. Но вот и все, по божьей воле, Орфей теперь спокойно спит, И одинокая до боли Гитара у двери стоит. Е. Евтушенко |
