Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули,
И в обычные рамки не лез.
Но с тех пор, как считаюсь покорным,
Охрамили меня и замкнули (согнули),
К пьедесталу прибив «Ахиллес».
Не стряхнуть мне гранитного мяса,
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту.
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента
Только судороги по хребту.
Я хвалился косою саженью
Нате, смерьте.
Я не знал, что подвергнусь суженью
После смерти.
Но в обычные рамки я всажен,
На спор вбили,
А косую неровную сажень
Распрямили.
И с меня, когда взял я, да умер,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей.
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило,
Из беззубой улыбки моей.
Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец.
Подойти ко мне с меркой обычной
Опасались.
Но по снятии маски посмертной,
Тут же, в ванной,
Гробовщик подошел ко мне с меркой
Деревянной.
А потом, по прошествии года,
Как венец моего исправленья,
Крепко сбитый, литой монумент
При огромном скопленьи народа
Открывали под бодрое пенье,
Под мое, с намагниченных лент.
Тишина надо мной раскололась,
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет.
Мой, отчаяньем взорванный голос,
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.
Я синел, в покрывала упрятан
Все там будем.
Я орал в тоже время кастратом в
Уши людям.
Саван сдернули. как я обужен
Нате, смерьте.
Неужели такой я вам нужен
После смерти?
Командора шаги злые гулки.
Я решил, как во времени оном:
Не пройтись ли по плитам звеня?
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном,
И осыпались камни с меня.
Накренился я, гол, безобразен,
Но и, падая, вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой,
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я: «похоже живой…»
И паденье меня и согнуло,
И сломало,
Но торчат мои острые скулы
Из металла.
Не сумел я, как было угодно,
Шито-крыто.
Я, напротив, ушел всенародно
Из гранита.
