– Вот вы и здесь, – говорит Стелла, открывая дверь; из проема бьет яркий свет.

Стелла обращается к водителю по-русски. Тот кивает, выходит на лестницу, прикрывает за собой дверь.

– Здесь – это где?

– Идемте.

Стелла ведет ее в комнату с высокими грязными окнами; похоже, раньше эти окна были наглухо закрыты ставнями.

– Кремль. – Стелла указывает на зубчатую стену, видную в проеме соседних зданий. – А вон там Дума.

Кейс оглядывается по сторонам. Потертые стены, некрашенные еще с советских времен, напоминают бар в Роппонджи. Многолетняя никотиновая копоть скрывает то, что изначально было кремовой краской. Царапины, трещины. Рисунок паркета на полу практически не виден под несколькими слоями краски; верхний слой красно-коричневый. Два новеньких белых стола из «Икеи», два вращающихся стула, несколько компьютеров, корзины для бумаг. На стене над столами какая-то сложная схема, нарисованная фломастерами на нескольких смежных белых досках.

– Сергей называет это проектом, который никогда не кончится, – говорит Стелла, заметив, что Кейс смотрит на схему, а не в окно. – Здесь, конечно, только начало работы.

– Но ведь у фильма будет конец? – Кейс чувствует, что краснеет: разве можно так сразу задавать лобовой вопрос?

– Вы имеете в виду линейный сюжет?

– Я должна была спросить.

Она чувствует, что сейчас они все – и Капюшончик, и Айви, и Кинщик, и Морис, и весь Ф:Ф:Ф – все незримо стоят у нее за спиной.

– Понятия не имею. Она может начать редактировать, как свой студенческий фильм: чтобы свести все к одному кадру. А может, однажды они заговорят, ее герои. Кто знает? Нора ведь молчит.

В комнату заходит парень с густыми рыжими волосами; кивает, садится за один из компьютеров.

– Пойдемте. – Стелла показывает на дверь, откуда вышел рыжий парень. – Вы знаете эту идею: сквот? Как в Амстердаме, Берлине?

– Да.

– У вас это есть? В Америке?

– В общем, нет.

– Здесь, в этих комнатах был сквот. Очень популярный в восьмидесятых. Праздник никогда не кончался. Знаете, одни люди приходят, другие уходят, а веселье продолжается. Говорили о свободе, об искусстве, о духовных вещах. Мы с Норой были еще школьницами, когда нас сюда привели. Наш отец очень рассердился бы, если бы узнал.

Комната, куда они попали, гораздо больше предыдущей. Здесь собран импровизированный компьютерный зал: рабочие места разделены некрашеными фанерными перегородками. Экраны не светятся, стулья пусты. На одном из мониторов сидит плюшевая фигурка кота Гарфилда; видны и другие признаки офисного уюта. Кейс берет со стола квадратную акриловую пластинку. В прозрачном материале трехмерная лазерная гравюра: эмблема кока-колы и стилизованное изображение башен-близнецов, а внизу слова «МЫ ПОМНИМ». Она быстро кладет гравюру на место.

– Когда видишь это сейчас, даже представить трудно. Здесь однажды пел Виктор Цой. Тогда люди действительно жили. Система рушилась под собственным весом, но у всех была работа – часто бессмысленная, с маленькой зарплатой, однако на еду хватало. Люди ценили дружбу, спорили, ели, пили. Этакая студенческая жизнь. Духовная жизнь. Теперь у нас говорят: все, что Ленин рассказывал о коммунизме, – ложь, а все, что он рассказывал о капитализме, – правда.

– А что вы делаете в этой комнате?

– Здесь готовят к обсчету работу моей сестры.

– Она сейчас здесь?

– Да, она работает. Вы ее увидите.

– Но я не хочу прерывать...

– Вы не понимаете. Она с нами, пока работает. Как только остановится – сразу уходит.

Дверь в четвертую комнату расположена в конце узкого высокого коридора. Стены неоднотонные: на уровне человеческого роста побелка потемнела от бесчисленных касаний, а выше выглядит светлей. Сама дверь – новенькая, глянцево-белая – кажется непрочной на фоне тусклого шершавого гипса.

Стелла открывает ее, отступает в сторону, пропускает Кейс вперед.

Такое впечатление, что в комнате нет окон, а светится только огромный плоский монитор – самый большой из всех, которые Кейс когда-то видела. Но постепенно глаза привыкают к темноте, и она замечает три узких окна, закрашенных черной краской. Наверное, это работает автономный звериный инстинкт, который в любой незнакомой обстановке первым делом ищет потенциальные выходы. Все ресурсы высшего сознания сосредоточились на экране, где замерла сцена из нового, еще никем не виденного фрагмента.

Точка зрения героини: герой протягивает руку, словно для того, чтобы коснуться ее щеки в прощальном жесте.

Курсор мечется по экрану, как перекрестье прицела. Замирает на уголке его рта. Щелчок мыши – зум, увеличение. Несколько быстрых поправок. Еще щелчок. Возвращение к нормальному размеру.

Выражение его лица слегка изменилось. Как и настроение всей сцены.

Да, думает Кейс, «разбивщики» могут сушить сухари. Фрагменты – это живой, незавершенный проект.

– Нора. – Стелла бесшумно выступает вперед и опускает руки на укутанные шалью плечи человека, который сидит перед экраном. Правая рука Норы, лежащая на мыши, на мгновение замирает; Кейс каким-то образом чувствует, что это не связано ни с руками на плечах, ни с присутствием незнакомца.

Кейс пока не видит ее лица – только длинные темные волосы, разделенные прямым пробором. Совсем как у сестры. На волосах блик от светящегося монитора.

Стелла склоняется, говорит что-то по-русски, и Нора медленно поворачивает голову. Контур ее лица резко очерчен в свете изображения на экране.

Это лицо Стеллы – с небольшой, практически неуловимой вертикальной погрешностью. Никаких шрамов, только легкое смещение костей черепа. Кожа такая же гладкая и белая, как у сестры.

Кейс смотрит в темные глаза. Одну секунду Нора видит ее. Потом опять не видит. И поворачивается к экрану.

Стелла придвигает свободный стул:

– Садитесь. Смотрите, как она работает.

Кейс качает головой, ее глаза щиплет от слез.

– Садитесь, – очень мягко повторяет Стелла. – Сейчас вы ей не помешаете. Вы проделали долгий путь. Вам надо увидеть, как она работает.

Кейс проверяет время: она пробыла в комнате Норы чуть больше трех часов.

Вряд ли ей когда-нибудь удастся описать свои ощущения от увиденного. Даже Капюшончик вряд ли поймет.

Она наблюдала, как скелет нового фрагмента появляется практически из ничего. Из случайных обрывков видеоматериала. Из образа незнакомца, который стоял однажды на пригородной платформе, а потом обернулся и поднял руку в приветствии, и был пойман на пленку, чтобы сегодня, бог знает сколько времени спустя, оказаться на одном из вспомогательных экранов в студии Норы и попасть под беспокойный блуждающий курсор. Она наблюдала, как элементы случайного жеста становятся частью героя в черном плаще, чья жизнь, как и жизнь других героев, заключена в границы города «Т», очертания которого Нора накладывает на создаваемые фрагменты. Ее сознание тоже привязано к Т-образному осколку, застрявшему в мозгу: к фрагменту взрывателя мины «Клэймор», убившей ее родителей, к обломку металла, который вошел в череп так глубоко и прочно, что его нельзя извлечь. Тысячи таких штампованных деталей вышли из-под автоматического пресса где-то в Америке, и рабочие, стоявшие за прессом, должно быть, думали – если им вообще свойственно думать о конечном результате, – что с помощью этой детали будут убиты русские злодеи. Но та война уже давно закончилась – война Уина и Баранова, старая, как кирпичные здания за колючей проволокой позади ржавого трейлера, где угрожающие знаки стерегут гулкое отсутствие служебных собак. Каким-то образом этот осколок старого арсенала, ставший бесхозным после проигранной советами последней войны, нашел новых хозяев среди врагов русского бизнесмена, и одна маленькая деталь, только слегка поврежденная взрывом безжалостно-простого устройства, впечаталась в мозг девушки по имени Нора. И оттуда, из ее ран, под аккомпанемент терпеливо-ритмичных пощелкиваний мыши появляется на свет это чудо – фрагменты.