— А разве нет?

— Но ваше бескорыстие тем не менее на моей памяти вы оценили в три тысячи золотых.

— При чем здесь…

— Правда, купец заплатил бы вам гораздо больше. А уж сколько действительно заплатил вам Фалкон…

— Перестаньте ворчать! — крикнул Брант.

Редо улыбнулся, на этот раз менее холодно.

— Добрая женщина, — сказал он. — Известно ли тебе, куда именно отвезли твою госпожу?

— Нет, — ответила служанка, не уловившая сути спора.

Брант шел к Улице Плохих Мальчиков, недовольный собой и миром, расстроенный, и очень несчастный.

Как же так. Кто же этот другой? Редо не прав, совсем не прав, вовсе это не ревность, просто хотелось бы знать, кому именно отдано предпочтение. Соперников так хочется знать, а то ведь совсем плохо дело, когда не знаешь, кто соперник, а знаешь только, что он есть. Да и правда ли все это? Дура толстая, наговорила всякого, а я теперь мучаюсь. Вообще, по жизни это очень заметно — всегда дураки говорят какую-то ерунду, а умные потом мучаются, а дураки почти совсем не мучаются тем, что сказали, и еще меньше тем, что мучаются из-за них умные. Возможно, даже радуются, ибо в тайне ненавидят умных. Да. Кто же он?

Внезапно он понял — кто.

Нет, подумал он. Не может этого быть. Что за глупости! Но ведь, Брант, друг мой, именно так она и сказала тогда. Честно сказала. Так ведь это когда было! Ей было восемнадцать лет! А мне девять! Так не бывает, это слишком, это романтический бред какой-то, дремучая старина, Великий Ривлен и прочее, а мы живем в цивилизованное, просвещенное время, читаем славскую драматургическую муть. Но ведь это именно он, сомнений никаких нет. Такая уж она женщина, что по-другому просто не получается, что это должен быть именно он. Более того, получается, что Зигвард — настоящий Зигвард, а вовсе не самозванец. Это, впрочем, не существенно. Он представил их вдвоем, и его передернуло так, что он вынужден был прислониться к стене. Да, а что? Они вполне подходят друг другу. И ростом тоже подходят, она ведь почти с меня ростом, какая мы с нею пара, смех. А он как раз — длинный такой. И залысины его не портят совсем. Меня бы портили, поскольку я простолюдин, а его — нет, не портят.

А ведь меня просто использовали, подумал он. Ах ты, какая неприятная история, а? Поиграли со мной, стало быть. Я, стало быть, открытый весь и благородный, наивный такой, а она, стало быть — вот.

Ну, хорошо, подумал он, допустим именно так все и есть. И что же теперь делать?

А ничего не делать! Она его любит — вот пусть он ее и спасает! Если вообще помнит об ее драгоценном существовании. Благородная она, видите ли. Благородные провинциалы из Беркли с богемными лохматыми дочерьми. Вот и пусть. А я, стало быть, подожду, пока все это дело закончится, весь этот гражданско-военный бардак, и поеду себе на юг, к морю, строить свою виллу. И пусть она остается неспасенной, и пусть ею теперь пользуется Фалкон. Она мной пользовалась, вот, пусть теперь на себе испытает, что к чему. И родит она ему кого-нибудь, Фалкону, и восторжествует Триумвират, а мне от этого ни тепло, ни холодно, у меня дело есть. И Редо об этом же говорил — есть дело, вот и занимайтесь. Вот я и займусь! И подавись они все кислым глендисом.

Но, позволь, Брант, дружище, так ведь нельзя. Так ведь нечестно получается, если подумать. Ты, стало быть, ее любил, пока думал, что все это взаимно, а теперь — нет, и пусть она теперь пропадает? Ты собирался ехать ее спасать, и дрожал, боясь, что опоздаешь, и из-за этого (а ведь из-за этого!) — откладывал отъезд, хоть и выхаживал Редо все это время — а теперь, стало быть, спасать ее не нужно, да? Зачем, все равно она любит другого? Ну, может, хоть к этому другому пойти и сказать ему, мол, привет, мол, есть одна полоумная тут, ваша драгоценная бывшая и теперешняя (кстати говоря) лучшая половина, и она вас прямо безумно и дико как бы любит, вот и извольте поступать, как вам лично подсказывает ваша княжеская совесть и честь. Мое дело оповестить, и все тут, а я пошел себе.

Это не просто эгоизм, дорогой мой зодчий, ученик Гора, это среднесословный эгоизм, ханжеский. Хороша бескорыстная любовь!

Ты все представляешь ее себе с ним, который с залысинами. А ты лучше представь ее себе с Фалконом! Вот.

А что. Фалкон — забавный дядька. Правда, Колония Бронти сгорела почти до тла, и люди погибли, но ведь не сам же он туда с факелом прискакал на индефатигабальном своем эквестриане, просто его приказ там выполнялся, и это его, скажем, до какой-то степени оправдывает, он посчитал это необходимостью. Что это я такое несу, подумал он. Забавного дядьку надо было придушить, когда была такая возможность. Чтобы дура эта тощая и долговязая, с торчащими нелепыми коленками, досталась по крайней мере тому, кого она любит, а не забавному дядьке.

Ладно, подумал он. Совесть свою я, положим, уговорил, а вот любовь я вряд ли уговорю. Любовь самоуговоров не терпит.

А сие означает, что надо сцепить зубы и ехать. И чем скорее, тем лучше.

Тут опять проснулась в нем совесть и задолдонила — скорее, скорее. А, подумал Брант, вот кого не ждали, давно не слышали, здравствуй, совесть. Ну и денек, доложу я вам. Всем денькам денек, блядь.

Хорошо, но нужно бы выбрать, в каком именно качестве… статусе… ехать. Можно поехать прямо к Фалкону, вместе с пьяными и дрожащими от страха в ритином мезоне солдатами. На правах обаятельного подчиненного — к Фалкону.

Но ведь у Фалкона — Рита.

Ах, Рита, ах, матушка! Как же ты сына своего подвела! И ведь знала все, а — ничего не сказала. Думала, все обойдется? Думала, что ничего я не узнаю? А что боялась за меня — так ведь не поверю! Ни за что не поверю. Надо бы поверить, а вот не поверю, упрямый я тип. А не думаешь ли ты, матушка, что прощу я тебе все это? Как я стенку долбил, а ты все это время знала, где она, имела ведь даже доступ к ней, ибо сама ее туда волокла, и ведь наверняка без особой нежности — женщину, которую я люблю! И знаешь что, матушка, Рита непреклонная, мне наплевать, кого она любит! Да! Я считаю, Рита, что быть с ней, с этой женщиной, на любых правах, просто сидеть рядом — это привилегия великая! Не потому, что мы с ней из разных сословий, что мне до сословий, а потому, что она такая, какая она есть! И уже была такой тогда, в прошлом, когда я ее увидел в первый раз! И нисколько с тех пор не изменилась! Да, Рита, именно так я и считаю, и поэтому я сейчас стою, к стене лбом прижавшись, и едва сдерживаюсь, чтобы не завыть в голос, а по морде у меня слезы текут, и я их быстро кулаком утираю, а они текут, именно поэтому! Ты, Рита, понимаешь ли? Ты любила ли когда-нибудь? Я до сих пор помню интонацию, тогда, в Храме Доброго Сердца, мною недавно перестроенном, а тогда еще старом, с неправильными эркерами — «Он очень слабохарактерный и капризный. Но очень добрый. В первую брачную ночь он подарил мне ребенка. Во всяком случае, так думают все». Вот этот самый капризный и добрый ее и получит, и я, лично я, это устрою, своими силами. А тебя, Рита, я видеть не желаю. Поэтому не к Фалкону я поеду теперь, но к его супостату, к светлейшему Зигварду, чтоб его кентавры затоптали, и ничего я ему не сообщу до поры до времени, пожалуй. Как именно я буду отбирать ее, ненаглядную мою, у Фалкона — там видно будет. Но не к Фалкону — то бишь, не к тебе, Рита, я сейчас поеду. Твои соратники пусть торчат в твоем же доме, дрожат и ждут ареста, а я только Нико возьму с собой. С Нико не то, чтобы спокойнее, а как-то веселее, надо отдать ему должное. Хотя и спокойнее тоже. По разным причинам.

— Как давно начались изыскания? — спросил Зигвард.

Вопрос был риторический. Какая разница, когда они начались. Понятно, что времени на создание своих огнестрелов у войска мятежников не было.

— Год назад, — ответил Хок. — Я, честно говоря, никогда всерьез не верил в эту затею.

Зигвард, только что переговоривший со своими военачальниками, отправил их спать, и остался вдвоем с Хоком в шатре.