Он также переписывался с обществом историков в Астафии, но, увы, отношения с ними складывались плохо. Романтику из Кникича хотелось, чтобы история была интереснее и таинственнее, чем о ней думают. Историкам в Астафии хотелось, чтобы им больше платили и меньше надоедали им вопросами, ответов на которые они не знали (а незнание приходилось маскировать путанной терминологией и отеческой снисходительностью, что было неприятно и им, и тем, от кого незнание скрывалось).

Один из этих историков, кстати говоря, написал Великому Князю письмо, в котором выразил недоумение. Помятуя о трехчасовом отсутствии Зигварда тогда, семнадцать лет назад, перед побегом, кое отсутствие за некоторую мзду делегация историков согласилась прикрыть, историк интересовался, во-первых, почему от Зигварда до сих пор не поступили обещанные фонды, и, во-вторых, является ли тот случай, с отсутствием и прикрытием, историческим, и нужно ли упоминать его в хрониках?

Неизвестно, что ответил бы Зигвард, если бы письмо это попало ему в руки. Этого не случилось — курьера остановил патруль. Командир патруля историей не интересовался. Он переправил письмо мэру города. Мэр прочел письмо, после чего весь Институт Истории был основательно реорганизован, и всем членам его было настоятельно рекомендовано не сноситься письменно ни с кем из правительственных кругов, кроме как через главу Института, коего назначил тот самый веселый молодой человек по прозвищу Хорс, что вел переговоры с фалконовыми командирами.

Главный и единственный священник единственного кникического храма, деревянного, но красивого, отдыхал после дневной проповеди, на которой присутствовали восемь человек. Настроение у Редо было паршивое. Он был не против приработков на стороне, к тому же работа на ферме ему самому очень нравилась, возможно в силу своей для него новизны, но храм следовало содержать в порядке, время от времени делая кое-какой ремонт, а средств на это не было. Сам Редо был и уборщик, и плотник, и в колокол возле входа ударяльщик. Его это не унижало, но раздражало. Еще больше его раздражали медлительность и тугодумство местной паствы. Следовало подождать до зимы — зимой кникичам делать нечего, так может заинтересуются.

В храм вошли посетители — мужчина и женщина. Женщина несла на руках плачущего грудного младенца. Редо удивился и поднялся им навстречу.

— Оээуии! — сказал он с преувеличенной радостью.

— Не суетитесь вы так, — сварливо сказала женщина на чистом ниверийском. — Ну ты, орясина, — обратилась она к мужчине. — Подержи вопиющего.

Мужчина покорно принял ребенка и стал его покачивать.

— Легче! — сказала женщина.

Мужчина стал покачивать легче.

— Сколько вы с меня возьмете? — спросила женщина, кивком указывая на купель. Вся храмовая утварь была на виду. Кладовую Гор с Брантом не рассчитали, построили слишком маленькую.

— Я вас помню, — сказал Редо. — Вам было лет двенадцать… Гор! Вы — дочь Зодчего Гора?

— Что вам-то до этого? — сварливо спросила Брун. — Ну дочь, ну зодчего. Ужас какой. Шагу не ступить. Вопросы задают. Цена какая? А?

— Вы, девушка, не ворчите, — строго сказал Редо. — Дело важное, а вы разворчались. В такой день нужно всем желать только добра. Вообще-то это нужно делать каждый день, но многим трудно. Но в такой день можно, казалось бы, постараться.

— А вы ворчать мастак, не хуже чем я, — парировала Брун. — Давайте, говорите цену и займитесь, наконец, делом, хватит бездельничать.

— Да какую там цену! — сказал Редо в сердцах. — Дайте какой-нибудь символический грош, что ли.

— Послушайте, — сказала Брун тихо. — Отец этой орясины, — она затылком указала на мужчину, — очень богатый человек. Очень. Самый богатый здесь. У него столько денег, это уму не постижимо. Абсолютно не постижимо. Уму. Хотите, он вам храм в мраморе перестроит? Пожалуйста.

— Тем более не возьму, — заупрямился Редо.

Брун вздохнула.

— Ладно, что ж с вами делать-то, — сказала она. — Насильно дам. Давайте, приступайте. Эй ты! — сказала она мужчине. — Давай вопиющего вот этому. Не уроните, уроды! Эк народ мужики — все как один безрукие. Осторожно! Бараны.

Редо принял ребенка из покрытых густым рыжим волосом рук мужчины. Странно. Брун была бронзово-рыжая, а мужчина огненно-рыжий, а мальчик был совсем светлый, и без веснушек.

— Так, — сказал Редо. — Нужно имя матери, имя отца, и имя ребенка.

— Зачем? — спросила Брун.

— Чтобы записать в книгу. Документ, — ответил Редо насмешливо. — Помимо этого, в купель без имени не окунают.

— Ага. Ну, я Брун. Этот вот — Иауа. Он тупой.

— Он признает ребенка своим сыном?

Брун слегка смутилась, но тут же овладела собой.

— А кто его спрашивает, — сказала она. — Конечно, признает. Еще бы он не признавал. Признаешь, орясина?

— Признаю, — покорно откликнулся Иауа.

Редо чуть не засмеялся — такую смесь вожделения, покорности, и флегматичности он видел в первый раз.

— Он муж твой?

— Скоро венчаемся, — ответила Брун. — Если, конечно, он будет хорошо себя вести. Вот здесь у вас и обвенчаемся.

Кто же настоящий отец ребенка, подумал Редо. Сколько я тут уже живу, до сих пор не видел ни одного блондина, все рыжие. Какой-нибудь заезжий. Вот я, например — и блондин, и заезжий. Но, насколько я помню, отец этого ребенка не я. Так, ладно, отставить праздное любопытство.

— Ну так как вы решили назвать ребенка? — спросил он, неся младенца к купели.

Младенец перестал плакать и с мутным интересом уставился на Редо.

— Э… — сказал Иауа.

— Заткнись, — сказала Брун. — Не вмешивайся. Я тут все думала, — обратилась она к Редо. — Как бы назвать. Чтобы, вроде, не очень навязчиво. Про Кникич разговору нет, Кникич известно что за место. Но в цивилизованных местах любят называть броско, вроде как чего-то ждут от своих детей, мол, чтоб они стали великими, когда вырастут, такие имена дают. А это право детей — выбирать, становиться им великими или нет. Так вот, нужно такое имя, чтобы ни к чему не обязывало. Кем захочет, тем и станет.

— И какое же имя вы выбрали? — спросил Редо, держа ребенка над купелью и начиная раздражаться. Он не любил, когда женщины болтают попусту. Ему этого дома хватало.

— Я толком не знаю, но вот, вроде, неплохое имя — Нико. Я знала одного… дурак удивительный, но вполне счастливый. И добрый. А это, возможно, самое главное и есть.

— Нико? — Редо поразмыслил, пожал правым плечом, и опустил младенца в купель. Вода была теплая и младенец не заплакал. — Ладно. Пусть будет Нико.