– Я отродясь не верил тому, что пишут в газетах, дорогой мой.

Только что позвонил на Глициниевую аллею узнать, ждут ли меня завтра по-прежнему. Трубку снял отец.

– У нас все плохо, сынок, – зашептал он. – Звонила Рози, она не приедет на Рождество. Твоя мать наверху плачет под Леонарда Коэна, врубив его на всю катушку.

Я слышал, как где-то вдалеке Леонард Коэн распевает хриплым голосом о сексе и смерти.

– Пожалуйста, приезжай завтра, сынок, – попросил отец. – Без тебя мне этот день не пережить.

По пути в Биби-на-Уолде мне то и дело попадались семьи, готовящиеся к Рождеству. Я подумал об Уильяме в Нигерии и Гленне в казармах Олдершота и понадеялся, что они проверили электронную почту и получили мои поздравления с Рождеством. В глубине души я знал, что мальчики куда больше обрадовались бы нормальным открыткам.

Маргаритка лежала в кровати-карете. Трагедия ее жизни, да и моей тоже, в том, что она походит не на Золушку, но на одну из ее уродливых сестриц. Маргаритка вручила мне подарок и настояла, чтобы я открыл его при ней. Внутри оказался кукольный лофт. С тех пор как я в последний раз видел это сооружение, Маргаритка его изрядно усовершенствовала. На балконе теперь сидел лебедь, а в домике – два малыша. Мальчик походил на меня, а девочка – на Маргаритку. Степень детализации поражала – на кухоньке имелись даже миниатюрный тостер и кофеварка.

– Тебе нравится? – спросила Маргаритка.

– Даже не знаю, что сказать, – пробормотал я.

– Я трудилась над ним днем и ночью, – сказала она. – Глаз не смыкала. Наверное, из-за этого и заболела.

– Тебе нужен отдых, – посоветовал я. – Не вставай с кровати все Рождество, и до встречи в новом году.

– Но мы почти не видели друг друга после помолвки, – возразила она.

Я взял ее руку:

– Но это ведь не настоящая помолвка, верно, Маргаритка?

– Без кольца не настоящая, – согласилась она.

Я вручил Маргаритке свой подарок и попросил не открывать его до утра. Мне не хотелось видеть ее разочарования – это был раритетный неподписанный экземпляр моей кулинарной книги «Потрохенно хорошо!», изданной в дополнение к телепередаче.

Маргаритка притянула меня к себе. Я запнулся о колесо кровати-кареты, кукольный домик-чердак упал, и вся семья – Маргаритка, я и двое детей – вывалилась на пол.

Прежде чем выйти из спальни, я спросил, разделяя каждое слово:

– Так ты согласна с тем, что мы не обручены?

Маргаритка кивнула и откинулась на подушки.

Георгина была внизу в гостиной – ежилась у хилого огонька в камине.

– Вы знаете, что в романах Достоевского всегда плохо топят? – спросил я.

– Сроду не читала Достоевского, – ответила Георгина, – и при удаче и попутном ветре, надеюсь, читать не доведется.

Странно, но я вдруг расслабился и спросил, какое у нее любимое литературное произведение.

– Предпочитаю познавать мир на собственном опыте, – сказала она. – Я сама рассказчик и главная героиня собственной жизни. Мне все в этом мире интересно. Не желаю жить по книгам. Мне хочется попробовать жизнь на ощупь, почувствовать ее запах и вкус.

Георгина взяла с каминной полки бокал и залпом выпила. Я понял, что она пьяна – высокие каблуки едва держали ее.

– А я знала, что Маргаритка тебя охомутает, – продолжала Георгина. – Она такая с детства, всегда получает все, что захочет. Ты ведь ее не любишь, да?

Из соседней комнаты донеслось пение, я узнал мотив «Остролиста и плюща».[39]

Отвечать я не стал, лишь помотал головой.

– Так скажи ей об этом, и дело с концом. Иначе живым не уйдешь, затягивать помолвку она не позволит.

– Несколько минут назад я сказал ей, что мы не обручены, – проинформировал я Георгину.

– Так ты вольная птица?

– А знаете, – сказал я, – лишь сейчас сообразил, кого вы мне дико напоминаете. Найджелу Лоусон,[40] только худую.

– Ага, в прошлом году решила стать Найджелой, – объяснила Георгина. – Сиськи увеличила, волосы перекрасила, губам пухлястости добавила. Но вообще-то я не богиня домашнего очага. Терпеть не могу домашнюю суету.

Она протянула руку и сдернула с меня очки. Я тотчас ощутил себя голым.

– А мне нравится, как у тебя на затылке вьются волосы, – сказала Георгина.

– Наверное, пора в парикмахерскую, – пробормотал я.

– Не-а, не стригись. – Она провела ладонью по моему затылку. – Слыхала, вы завтра какую-то дохлую псину поминаете или что-то типа того, но приходи к нам обедать в День коробочек. Мне позарез нужен союзник.

«Остролист и плющ» закончился, и мы отступили друг от друга.

Я надел очки, и мир приветствовал меня разноцветьем красок.

Рождество.

Как и положено взрослому человеку, проснувшись, дико расстроился от того, что у кровати нет мешка с игрушками. Небо было серым, моросил дождик. И почему погода хоть раз в жизни не может порадовать снегом на Рождество?

По дороге на Глициниевую аллею миновал ребятню, обновляющую рождественские подарки. Человек в пижаме и халате поддерживал мальчишку, который катил на велосипеде по тротуару. За ними толкала кукольную коляску девочка в форме медсестры. Дождь им был не помехой.

Атмосфера в доме моих родителей соответствовала скорее книгам Гарольда Пинтера, чем Диккенса. Чахлая елка жалась в углу, будто извиняясь за свои лысые ветки. Мать постаралась от души – три гирлянды лампочек, шары, мишура. Я с удовольствием отметил, что «колокольчик», который я смастерил из коробки из-под яиц и ершика для посуды, когда мне было семь лет, висел на самом видном месте.

Мама пребывала в глубочайшем унынии.

– Сердце мое разбито, Адриан, – пожаловалась она. – Я так ждала, что Рози приедет домой на Рождество.

Где же носит мою сестру, поинтересовался я.

– В Халле! – негодующе воскликнула мама. – Ну скажи, кто проводит Рождество в Халле?!

Отец только добавил тоски:

– А я скучаю по Уильяму. Помнишь прошлое Рождество, Полин? Мальчику так понравилась ударная установка, которую мы ему подарили.

– Пожалуйста, Джордж, не произноси имя нашего дорогого малыша, – попросила мама. – Я не вынесу разлуки с ним.

– И плохо, что нет Гленна, – добавил отец. – Вот кто всегда готов прогуляться в паб.

Мама вздохнула:

– А еще сегодня годовщина смерти Нового Пса. Ни одно Рождество не похоже на другое. Вовек не забуду, как бедный пес поперхнулся костью от индейки.

Подарки сиротливо лежали под елкой. Я добавил к ним свои, и мы, рассевшись, ударились в воспоминания о прошлых рождественских праздниках, поднимая бокалы с шампанским за отсутствующих друзей.

В 11 часов отец нахлобучил русскую шапку-ушанку которую он всегда носит зимой, и сказал, что ему надо сходить кое-куда кое-зачем. В окошко я видел, как он забрался в видавший виды трейлер и уехал.

– Удивляюсь, мама, как ты разрешаешь отцу носить эту шапку, – сказал я. – У него в ней такой странный вид.

– Моцарт, Ван Гог и Эйнштейн тоже были странными! – огрызнулась мама.

На кухне я нафаршировал безногую и бескрылую индейку. В брюхе птицы еще поблескивали льдинки, но честное слово, дорогой дневник, отравление сальмонеллой казалось далеко не самой мрачной перспективой.

В 11.30 вернулся отец, волоча большую картонную коробку, на которой болтался огромный бант из алого капрона. Мы встали вокруг рождественского древа.

Отец протянул маме коробку со словами:

– Счастливого Рождества, Полин, и надеюсь, это компенсирует прошлогодний проступок Адриана.

Коробка была явно тяжелой, и мама едва не уронила ее на журнальный столик. Она открыла крышку, и из коробки выглянул странного вида щенок. Необычнее собаки я в жизни не видел. Он напоминал страуса эму, которому сделали химическую завивку. Щенок тут же принялся облизывать маме лицо самым негигиеничным образом.