— Или, другими словами, лжет.

Я покачал головой.

— Намеренно — никогда! И никогда по злобе. Если он когда и публикует ложь — это потому, что кто-то солгал ему, а он не смог проверить достоверность истории — выяснить все до самого конца. Понимаете, ему все время приходится делать выбор — а выбор предполагает риск. Или он рванется с тем, что у него есть — и будет первым! — или станет проверять глубже — и будет вторым или третьим. Новостному бизнесу нет дела до чинов и стараний напоказ. А Сайз в нем уже очень долгое время, практически с 17 лет! Он у себя развил что-то вроде интуиции, шестого чувства в отношении новостей. Он любит называть его «интеллектуальный нюх», но дело тут не в уме. В наибольшей степени это — именно нюх, чутье. Оно есть у большинства великих репортеров. И у некоторых историков. И, возможно, у некоторых сыщиков. Уж не знаю, почему.

— А у вас оно есть, мистер Лукас? — спросила она.

— В некоторой степени, — ответил я. — Но недостаточно, чтобы сделать меня великим. Вот почему я не могу в полной мере полагаться на него. Я не могу полагаться на свой нюх так же, как Сайз полагается на свой. Он может доверять своему, так как он прав 99 процентов времени.

— А ваша — интуиция или там нюх? Сколько процентов времени оно бывает право?

— Никогда не думал об этом. Наверно, 97 или даже 98 процентов. Как раз столько, чтобы сделать меня успешным… но недостаточно, чтобы сделать великим.

— А вы бы хотели стать великим в том… ну, чем бы ни было то, чем вы занимаетесь?

— Уже нет, — сказал я. — Величие требует амбиций, а амбиции предполагают тяжкий труд. А к тяжкому труду я всю жизнь не особо расположен.

Если б она продолжила слушать меня так, как в этот момент — чуть склонив голову набок и слегка приоткрыв губы, словно пробуя каждое мое слово на вкус и находя его восхитительным!.. Я бы продолжал говорить еще пару часов, рассказывал бы ей истории о своем детстве и даже открыл бы парочку весьма темных секретов, о которых прежде не рассказывал ни единой живой душе…

Но она не стала. Вместо этого она закурила сигарету и сказала:

— Прошу прощения, что сенатор немного задерживается, но он связан необходимостью ответить на междугородний звонок своей матери. Она уже стара, и смерть Каролины очень сильно на нее подействовала.

— Сколько ж ей лет?

— 75. Она живет в Индианополисе.

— Там же, откуда он сам родом, не так ли?

— Сенатор? Да.

— А вы родились в Лос-Анджелесе, не так ли?

Она улыбнулась.

— В Голливуде. 21 мая 1946 года.

— С днем рождения! — сказал я.

Она выглядела слегка удивленной. Затем сказала:

— Да что вы, в самом деле? А я и не подумала об этом! Спасибо!

— В школу вы ходили в Лос-Анджелесе?

— Вы интервьюируете меня, мистер Лукас?

Я пожал плечами.

— Вы — часть этой истории. Может быть, самая важная часть.

— Ну хорошо!

Сказав так, она свела колени вместе и положила на них сцепленные руки, откинула голову и заговорила речитативом, нараспев, как ребенок:

— Я родилась в Лос-Анджелесе в семье из очень, очень среднего класса, и мой папочка умер, когда мне было десять лет, а моей мамочке пришлось пойти работать секретарем, а я ходила в школу в Голливуде, очень старалась и получила право учиться в колледже Миллз, а там уже не очень старалась, зато много развлекалась, а потом пошла работать и сменила несколько работ, одна из них забросила меня в Вашингтон, где я сейчас и живу в верхней точке Уотергейта.

— На вершине мира, так сказать, — добавил я.

Она бросила позировать.

— Мне это нравится, — сказала она жестко, в тоне, который я прежде от нее не слышал. — Это моя жизненная история, мистер Лукас. Она не слишком завлекательная и не такая уж гламурная, но это был долгий путь с Гувер-Стрит.

— Улицы в Голливуде?

— Правильно. В Голливуде.

— А кем был ваш отец?

— Он был инженер. Работал в фирме инженерного консалтинга. Насколько я понимаю, их услуги пользовались большим спросом — особенно когда они занялись мостами. Помогли спроектировать множество мостов по всему миру.

— И он умер, когда вам было десять?

— От инфаркта. Мама моя до замужества была секретарем, поэтому она снова вышла на ту же фирму. Она много знала про мосты. Как она мне говорила, потому, что папа любил про них рассказывать. Я не очень хорошо помню.

— А как называлась фирма?

— «Коллинзон и Керни». На Беверли Бульваре. Номер телефона — СR — 4-8905. Или был такой когда-то. Я должна была звонить по нему каждый день в 3.45, чтобы сообщить маме, что я в порядке и вернулась из школы.

— А почему вы сказали Глории Пиплз, что вы запрете ее в тюрьму и отдадите на растерзание лесбиянкам?

Это был очень слабенький «живчик», но единственный, бывший у меня в распоряжении. Конни Мизелль отбила его с легкостью. Она рассмеялась. Это был ярко-золотистый смех, под стать ее волосам.

— Вы о той нализавшейся мышке?

— Я говорю о Глории Пиплз, бывшем секретаре сенатора. Вы так ее называете, «нализавшаяся мышь»?

— А вы с ней говорили, не так ли?

— Да. У нас была беседа.

— И она была трезвой?

— Вполне.

— Удивительно! Он взяла моду названивать сюда в любое время дня и ночи — подавай ей сенатора, и все тут! Нам даже пришлось сменить номер, но она его все равно откуда-то снова узнала.

— Это не так трудно в этом городе, — сказал я.

— Да, пожалуй. Я так сказала малышке Пиплз тогда, на похоронах, по одной причине: хотела, чтобы она заткнулась! Подумала, что так будет лучше всего — так оно и вышло.

— А о лесбиянках — у нее что-то не так с этим?

— Похоже на то. У нее был какой-то очень неприятный опыт, когда ей было тринадцать лет. Подружка матери, по-моему.

— Это она вам рассказала?

Конни Мизелль снова рассмеялась.

— Ну что вы! Она рассказывала сенатору. Постельное воркование, надо полагать. Он пересказал мне.

— Вы, значит, в курсе его интрижки с нею?

— Конечно, — сказала она, гася окурок. — У него от меня нет секретов.

Она посмотрела мне в глаза. — Ни единого.

— А как у вас проходило общение с его дочерью — с Каролиной?

— Подругами мы не были, но общались. После того как она осознала, какие чувства мы с сенатором испытываем друг к другу, она, как я думаю, даже попыталась полюбить меня. Но не уверена, что она очень преуспела в этом. Хотя старалась. Она была очень взрослая для своего возраста.

— А какие чувства вы с сенатором испытываете в отношении друг друга?

— Полно, мистер Лукас! Вам не кажется, что вы задаете весьма нелепый вопрос?

— Возможно, — сказал я. — Но тем не менее вопрос остается.

Она смотрела мимо меня, над моим плечом. Слабая улыбка играла на ее лице.

— Ну хорошо, — сказала она. — Я отвечу. Мы любим друг друга. Мы любим друг друга глубоко и всей душой.

— Это так, — сказал мужской голос за моей спиной. — Мы любим.

Я обернулся. Там стоял сенатор Эймс, который, казалось, постарел лет на десять с тех пор, как я видел его три дня назад.