— Вот подумываю о самом сенаторе.

— Удачи. Тебе она понадобится.

— Почему?

— Чтоб выйти на сенатора, придется прорваться через Конни Мизелль.

— А ты как же сумел?

— Я — полицейский, а не репортер.

— Ах, да! — сказал я. — У меня все время вылетает это из головы.

Об отеле «Уотергейт» должны были бы слышать все. Сначала жена генерального прокурора страны прославилась там ну очень длительными разговорами по телефону. Затем там располагалась штаб-квартира Демократической партии США. Потом ее, как вы помните, ограбили. И беднягам пришлось переехать в более дешевые кварталы — хотя разница, в сущности, оказалась невелика.

Это — богатый район. Там живут очень богатые, богатые наполовину и некоторые совсем небогатые. Например, знал я одного жулика из числа тамошних обитателей — так он был вовсе не так уж богат. По сути, ему только-только хватало на обслуживание своего автомобиля. Правда, им был «Мерседес»-купе за $12,000,[7] и он объезжал на нем лучшие салоны, не считаясь со счетами. Все просто наперебой пытались дать ему кредит — а ведь расплачивался он крайне медленно. Как же — человек живет в Уотергейте!

В полуподвальном этаже. Он таким образом скостил плату до $17,000 в год — и что с того, что окошки оказались примерно 20 см высотой и из них видны только лодыжки и тротуар? Все ж это Уотергейт! А на своих именных бланках (за которые он до сих пор должен изготовителю) этот жук выгравировал: свое имя, Уотергейт, Вашингтон. И никакого почтового индекса. Индекс — это для «простых».

Бывший сенатор Роберт Эймс и Конни Мизелль жили в апартаментах, расположенных на четвертом этаже четырехэтажного дома в Западном Уотергейте. Пентхаус, наверно. Оттуда открывался вид на Потомак и на Центр Кеннеди по другую сторону реки. Даже в самом неторопливом такси оттуда минут семь с половиной до Белого Дома. Я позже навел справки в центре и узнал, что сенатор выложил за апартаменты 135 тысяч. И это не так уж плохо. К примеру, за те же деньги он мог бы приобрести миленький небольшой домик на шесть комнат — с кусочком Истории при нем — в Джорджтауне, с покоробленными полами и протекающей крышей.

Проникнуть к сенатору действительно оказалось не так-то просто — Синкфилд был прав. Пришлось прорываться через Конни Мизелль — и она совсем не проявила горячего желания допустить меня к нему. Я привык к такому отношению еще в годы своей работы на правительство. Очень мало кто из тех, к кому я тогда обращался, действительно испытывал желание разговаривать со мной. Но они это делали — чтобы в противном случае не угодить на «беседу» с Комитетом Сената.

Теперь, когда я больше не имел никакого отношения к Правительству, мне приходилось полагаться только на магию имени Френка Сайза. Эффект был почти тот же, что и от повестки сенатского Комитета. Люди общались. Люди шли со мной контакт и отвечали на вопросы, надеясь, что в этом случае Френк Сайз опубликует о них то, что они сами о себе сказали, а не невесть какую чушь, которую он иначе нароет бог знает где.

Мысленно я отмечал особенности гостиной, в которой сидели мы с Конни Мизелль. Френк Сайз ценил детали. Но в особенности он ценил раскрученные торговые марки. Вот, к примеру, надо рассказать о человеке, подозреваемом в том, что он запустил руки в кассу. По его рабочей теории, тебе поверят в 100 раз больше, если ты при этом укажешь: подозреваемый совершил ограбление, будучи в Оксфордском пиджаке на четырех пуговицах, бледно-серой рубашке от Гуччи без нагрудных карманов, темно-бордовом галстуке «Контесс Мара» и зеленых брюках «Джоки».

Если подумать, с ним нельзя не согласиться. Достоверные детали всегда будут использоваться, чтобы подкрепить не слишком доказательную теорию. Я помню, как неделю ходил сам не свой, когда совершенно случайно выяснил: капитан Бонневилль был левша. С таких маленьких открытий начинаются историки.

Гостиная была большая, примерно 5 на 20 м. Одна стена была полностью остеклена и выходила на балкон, где стояли несколько шезлонгов и хрустальный, окованный мягкой сталью столик. Если надоест смотреть с балкона на реку и Кеннеди-Центр, можно развлечься подсчетом самолетов, садящихся в Национальном Аэропорте.

Напротив стеклянной стены был камин, отделанный до потолка серым камнем. У камина стояли сдвоенные диваны-кушетки. Между ними помещалась сучковатая и искривленная, но при этом отполированная коряга, служившая подставкой для куска стекла толщиной в дюйм, довольно грубо обработанного под нечто, отдаленно напоминающее почку. Я решил, что так дизайнер по интерьеру представлял себе «идею кофейного стола».

Там и сям горели большие торшеры, стояли плетеные кресла, а у одной из стен притулился шахматный столик с гнутыми ножками. Столешница представляла собой шахматную доску из полированного дерева. Шахматные фигурки, выполненные в восточном стиле, были вырезаны из слоновой кости и выглядели очень старинными.

По стенам были также развешаны картины маслом, которые, как я понимаю, по мысли того же дизайнера должны были символизировать «современную европейскую живопись». В основном это были уличные сценки в городах, которые я не смог опознать. Все ж это было подлинное масло на настоящих холстах; возможно, именно это дизайнер и имел в виду.

В одной из стен была дверь, ведущая, надо полагать, в столовую и на кухню. Напротив нее стояло большое детское пианино «Стейнвей». Крышка была поднята, и на подставке для нот стояла нотная тетрадь. Я прищурился и сумел прочитать название: «Музыкальные напевы из шоу 30х годов».

— Сенатор Эймс играет на пианино?

Я спросил это у Конни Мизелль, сидевшей на диване напротив меня.

— Он поет, а играю я, — ответила она.

— У вас, должно быть, очень уютно по вечерам.

— У нас по вечерам спокойно, мистер Лукас. Мы рассчитываем поддерживать это состояние и дальше.

Я не мог удержаться, чтобы не глазеть на нее. Наверно, выискивал изъяны — но так и мог найти ни единого. Не скажу, что для встречи со мной она как-то особенно нарядилась. На ней были вылинявшие синие джинсы, белая блузка и синие тапочки. Это была удобная, практичная униформа на все случаи жизни, которую носят миллионы женщин — но не так, как это делала Конни Мизелль. На большинстве это бы выглядело просто как джинсы с рубашкой. На ней это смотрелось как пара миллионов баксов.[8] При этом джинсы, видимо, часто надевали под пиджак, а блузка казалась немного слишком обтягивающей и тонкой. Она не носила лифчик. Не то что бы он был ей нужен, просто… Я чувствовал, что при взгляде на нее у меня слегка кружится голова.

Вообще я считал свою сексуальную жизнь вполне сносной. Мы с Сарой любили друг друга почти каждый день. И фантазии у меня, смею надеяться, ничуть не более причудливы, чем у большинства людей. Порнография, как правило, оставляет меня равнодушным — потому что мне обязательно нужна в основе какая-то история. А бывали и такие дни, когда я в течение целого часа и даже больше вовсе не думал о сексе. Вы знаете, что в наше время это ого-го как непросто! Но стоило мне просто у оказаться в одной комнате с Конни Мизелль — и у меня наступила эрекция.

— Сенатор согласился встретиться с вами, мистер Лукас, по одной единственной причине, — сказала она. — Он просто не хочет, чтобы Френк Сайз опубликовал еще какую-нибудь ложь о нем. Или о его семье.

— Сайз печатает факты в том виде, в каком они у него есть, — ответил я.

— Факты можно использовать в форме лжи.

— У Френка Сайза нет никакого интереса в публикации лживых фактов, — возразил я. — Если бы он только этим и занимался, разве было бы его имя в восьмистах пятидесяти с лишним газетах? Поймите — он в гонке семь дней в неделю, и если он не будет возглавлять ее хотя бы дважды за каждые из этих 7 дней — его не будет в этих газетах! А ему нравится жить в своей усадьбе в Норманстоун Драйв, нравится управлять своим «Бентли», летать первым классом и всякие прочие приятные мелочи… Ну, иногда он перегибает палку.