Осенью 1982 года я уехал в Штаты. Там я познакомился с Наташей Медведевой. Провел с ней целомудренно первую ночь за просмотром странного испорченного гениального фильма «Ночной портье» и незаметно для себя втянулся в мрачную трагедию этой 24-летней женщины, опрометчиво дал ей обещание увезти её в Париж. Наташа прибыла в Париж 12 декабря 1982 года.

На Жаклин не оставалось времени. И мы отошли друг от друга, без разрыва. Потому что нас связывало её деревянное корыто, отделанное в кожу, её и мои оргазмы, её струя. А планов у нас никаких общих не было.

Через какое-то время, прошло лет пять, Пьер Комбеско, уже Гонкуровский лауреат, сказал, что Жаклин велела ему привести меня на обед. Я пошёл. Без Наташи. Было ли что у меня на уме тогда, я не помню. Скорее всего, нет, захотелось увидеть смешную Жаклин, вдохнуть запах старого паркета, огуречный острый запах нашей любви — бывшего рабочего салтовского завода «Серп и Молот» и контессы из старого бургундского рода. Захотелось побыть в приятном месте.

У меня плебейская привычка приходить вовремя. Даже если я пытаюсь опоздать, то не получается. Я пришёл, когда там был только один приглашённый — югославский писатель Данила Киш. Определить точно, кто он — я думаю, он не мог и сам: в его жилах текли венгерская, сербская, цыганская и еврейская крови, как минимум. Небольшая морщинистая носатая морда на сутулом костяке. Узковатые плечи. Шумный нрав! Я с ним уже мельком виделся в суете парижской литературной жизни: на каких-то коктейлях, должно быть. С Жаклин мы поцеловались. Она уже была вся парадно одета, фартучек поверх селёдкой охватывающего её костюма, она только отвела мокрые руки за спину и стала говорить со мной по-французски: «Бонжур, Эдуар, теперь ты, сказал мне Пьер, отлично говоришь на нашем туземном!»

Гопник Данила стал сразу называть меня на «ты» и налил мне белого вина. Нет, это был не «Сансерр», но в остальном он явно занял у Жаклин то место, которое занимал я. И контесса де Гито демонстрировала их отношения. То положит руку ему на плечо, то коснется кисти руки, то обопрётся на него. Одет он был, как мог одеваться ещё только Бродский, — гулаговского стиля жёваный пиджачок, мятая рубашка, брюки, вздувшиеся в коленях. Я слышал, что он неплохой писатель, позднее мне попала его небольшая книжка в карманном формате, изданная в «Пингвине». Тематика была диссидентская: война, лагеря, история его семьи, но во всё это добавлено было несколько вёдер добрых балканских ужасов и сюрреалистических изуверств. Этим славятся югославы, стоит поглядеть на фильмы Эмира Кустурицы, а до него посмотреть «Свит-Муви» Душана Маковеева…

Слава Богу, вскоре появились гомосексуалисты, во главе с Пьером, стали сплетничать, злословить и потом ссориться с Данилой. Даже для меня, сурового джеклондоновского героя, Данила Киш был тяжёл, с его тыканьем, прерыванием собеседника, привычкой тыкать кривые, не очень чистые пальцы в грудь собеседника, а уж на них он оказал прямо мрачное влияние. Они с ним сцепились. И нельзя сказать, что победили. Потом мы сели за стол. Еда была восхитительная. Жаклин всё время бегала на кухню, инструктировала служанку. Блюдо подавал нанятый официант. Возвращаясь с очередного похода на кухню, Жаклин села мимо стула. Думаю, ей было очень больно, может быть, сломала копчик, по когда её уводили в спальню, скорее уносили, она стоически хотела остаться. «Се rien, се rien», — повторяла она.

Когда её выносили, Данила продолжал словесную баталию с лысым сотрудником Жаклин — гомосексуалистом, конечно. Балканские мужские обычаи я знаю: теперь, когда я воевал на вуковарском, боснийском фронтах, в Книнской Крайне, когда я посетил Черногорию. Но это было позже, Данила Киш тогда уже умер. В 1987 году я встретил его в Будапеште. Под скрипки цыган он плясал какой-то дикий танец. И был очень недурён. «У него рак, — сказал мне кто-то из присутствующих за столом. — Он знает».

В октябре 1989 года югославы пригласили меня в Белград на ежегодную традиционную Белградскую встречу писателей. Были русские из России, и были русские из эмиграции. Муза Павлова соседствовала с Войновичем. В последний день моего пребывания там меня отвезли на старое Белградское кладбище: хоронили умершего от рака Данилу Киша. Стояла широколиственная, медленная осень. Красивое южное кладбище. Ризы священников сияли, если вдруг из-за туч появлялось солнце. Особенно красивы были чёрные одеяния священников, расшитые золотом. Тучи лежали низко, но часто раскалывались, и в просветы проникали ещё обжигающие лучи. Я задумался о нём.

А потом его страну разорвали на части когтями. И смерть совсем молодых людей стала обыденной. Когда я в следующий раз приехал в Белград в 1991 году, по пути на фронт, в отеле «Славия», где я останавливался в первый приезд, жили беженцы.

В ноябре 1980 года появилась в магазинах Франции моя первая книга, роман «Это я, Эдичка» под французским названием «Русский поэт предпочитает больших негров». Мной стали интересоваться журналисты. Механизм был простой: они получали мой телефон у пресс-атташе издательства, у девушки Коринн, и звонили мне. Тогда под предлогом, что они журналисты, ко мне проникли несколько отличных людей и потом надолго остались в моей жизни. Пришел ко мне Доминик Готье, тогда он представлял газету XIII аррондисманта, позднее образовал вместе с друзьями издательство Dilettante, в свое время они опубликовали несколько моих книжек, а сейчас они — раскрученное модное издательство. Появился тогда впервые в моей жизни Тьерри Мариньяк, явился вместе с неизменным его другом Пьер-Франсуа Моро. Пришли они с «радио-либр», то есть с негосударственного «свободного» радио. Радио тогда закрыли, страна жила ещё под Жискаром д'Эстеном, в газете «Фигаро» на последней странице время от времени печатались фотографии гильотинированных, так что какие там свободные радио. Позднее свободные радио расцвели уже при Миттеране. Тьерри был в рваной кожаной куртке, Пьер-Франсуа — в длинном плаще, ботинки их оставляли желать лучшего. Мы сдружились. Сдружились так крепко, что за Тьерри только что, всего лишь какие-нибудь две недели назад, закрылась дверь в квартиру, в которой я пишу в Москве эти строки.

Интервью со мной они всё же пристроили, но не на радио, а в журнал «Актюэль». Через некоторое время они пригласили меня «к себе». Пьер-Франсуа снимал квартиру на Пигалле, в знаменитом квартале проституток и секс-шоу. Так что, чтобы найти его, мне пришлось несколько раз спрашивать дорогу у раскрашенных трансвеститов и просто проституток, они там гуляли по всем переулкам. Вот не помню, был ли там Ален Браун, в тот вечер. Мы все сидели на полу, курили гашиш и пили виски и джин. Французское вино парижские юноши презирали. Вместе с нами присутствовало очаровательное создание — тонкие ножки в белых чулках, хрупкие плечи, гривка блондинистых волос, юное подкрашенное личико, её звали Пиколь. Порок в таком обличье, как у Николь, меня всегда безудержно привлекал, поэтому все внимание моё было направлено на эту парижскую девочку. Жила она где-то рядом, была соседкой Тьерри, и когда он выразил желание показать мне свою среду обитания, я пошёл. Там был арабский квартал, полчища детей, а его каморка, как полагается — голая, матрац на полу, книги в изголовье. Показывая мне своё жилище, как я понял, он как бы хотел обозначить, что они тоже живут, как я, что у них ничего нет. Братья по классу. А меня интересовала Пиколь.

Чётко помню нас на площади Республики в полупустом обувном магазине отца Алена. Среди коробок с обувью лежат связки брошюр — тираж первого номера журнала «Acte gratui», то есть милосердный удар, удар, которым приканчивают. Редакторами были, конечно, Тьерри и Пьер-Франсуа. Тираж оплатил отец Алена: мсье Браун. Как потом выяснилось, мсье Браун был готов оплатить любое дело, лишь бы Ален занимался делом. Носатый, тоненький, насмешливый, гладко зачёсанные назад чёрные волосы, всегда подчеркнуто элегантно одетый, Ален есть у меня в книге «Укрощение тигра в Париже», там он выведен под именем Фернана, а его подруга названа Адель. На самом деле его звали Ален Браун, а её Сесиль. Её до сих пор зовут Сесиль, а его звали Ален, ибо не так давно его нашли в кустах в Париже мёртвого. Он несколько дней уже лежал в парижских кустах дохлый, и даже стал, как рассказывают, вонять.