Я уже упомянул, что, уезжая из России вместе с красоткой-женой, мы получили несколько рекомендательных писем от Лили Брик. Она даже, изменив своему правилу, позволила нам приехать с фотографом, и Лев Несневич (позднее он сам уехал из России) запечатлел нас на аллеях усадьбы в Переделкине в разных вариантах: Лена с Лилей в качалке; я, Лена, Лиля, Василий Катанян; и другие варианты. С течением времени фотографии все растерялись по свету, осели где-то. Часть их, наверное, есть у Елены в её итальянском доме в Риме, если их не изорвала в детстве подрастающая рыжая красотка, дочь Елены — Анастасия. Рекомендательные письма, за исключением одного — к Луи Арагону, — попали по адресам. К Арагону я не пробился, приехав в Париж в 1980 году, когда он уже был «га-га» (то есть не очень в своём уме) и находился всецело в руках своего тогда юного протеже и опекуна поэта Жана Риста. Он стоял грудью, не подпуская к стремительно вымирающему Арагону посторонних.

По адресу всё-таки попало (в маленьком конвертике с цветочками) письмо к Гале Дали. Там было написано (при мне его вскрыли, так как Лиля заклеила свои письма):

Дальше шли несколько строчек реминисценций — намёков о людях и предметах, которые были мне вовсе не известны. Потому я их не запомнил. Но письмо распечатала не Гала, но муж её Сальвадор.

Самого Сальвадора, Великого Мага и Шарлатана Дали Великолепного, я увидел раньше, чем с ним познакомился. Случилось это так. Оказавшись 18 февраля 1975 года в Нью-Йорке, я немедленно начал взбивать из молока сметану, так как понял, что утону в этом бидоне на фиг, если не буду действовать. До этого мы уже жили полгода в Австрии и в Италии, я уже успел убедиться, что ни стихи, ни мои статьи о московском underground никого не интересуют. Посему ещё в Италии я стал писать статьи на темы политические. Основной свежей идеей являлось то, что современное государство СССР — скучная дряхлеющая империя, а не тот кровавый режим, за который её выдают (часто в личных целях) диссиденты. Идиот, самодовольный московский болван, легкомысленный муж красавицы — вот кто я был, воображая, что смогу остановить общее мощное течение чудовищной реки лжи. Слишком многим силам это было выгодно. Тогда как раз, в 1975-м, вышел первый том «Архипелага ГУЛАГ», а Сахаров получил Нобелевскую премию мира.

И вот я поджидал у здания «Нью-Йорк Таймс», спустившись всего лишь на десяток улиц ниже по Бродвею из газеты «Новое Русское Слово» (она тогда помещалась на 57-й улице), поджидал мальчика Гришу, американского мальчика русского происхождения. Он должен был принести перевод моей статьи, и некий его знакомый журналист должен был повести нас на приём к Шарлотте Куртис, редакторше оп-пейдж-страницы «Нью-Йорк Таймс». На оп-пейдж, как уже ясно из её названия, печатались оппозиционные мнения. Не мнения политической оппозиции — членов Компартии США или там «Чёрных Пантер», ясно, они бы не напечатали, — но мнения, оппозиционные мнениям газеты.

Явился высокий мальчик Гриша, мы позвонили снизу его знакомому, он провёл нас через турникет, охраняемый полицией, и мы поднялись в приёмную Шарлотты Куртис. О, как в приёмной модного доктора, там оказалась толпа народу. Гриша отошёл вместе с журналистом, а я стал разглядывать посетителей. Вид у них был перепуганный, явно от важности происходящего. Признаюсь, мне тоже было не по себе. Я считал свою статью важной, эпохальной, мне казалось, что если её напечатают, у всего мира спадёт с глаз бельмо, люди увидят.

Тут я увидел карлика, одетого в цилиндр и в подобие чёрной накидки. Карлик пробежал по приёмной и спрятался вдруг за креслом. А в кресле сидел — ну, усы невозможно было спутать, чёрные колени, брючины, такая же накидка, цилиндр на коленях — сидел, ни более, ни менее, человек, страшно похожий на Сальвадора Дали. Впрочем, я, тогда на месте, сразу не поверил, что это он. Я посматривал и отводил глаза. Но через несколько минут вернулся Гриша с журналистом, и тот шёпотом объяснил нам, что да, это он самый. Дали. Художник. Что «Нью-Йорк Таймс» напечатала сегодня, да, именно сегодня статью против Дали, обвиняющую его во всяких… тут журналист, покосившись на персонажа в кресле, оборвал и смял конец своей шепотливой речи. Тут же вышла из кабинета сухая селёдка, сама Шарлотта Куртис и пригласила мэтра в кабинет, выдавив из себя улыбку.

Я так и не узнал никогда, что они там написали против него в «Нью-Йорк Таймс». Я даже не очень помню моё пребывание в кабинете Шарлотты Куртис, так меня шокировал вид кинематографического персонажа и его карлика. Кинематографического, потому что ему и карлику место было явно рядом с Джеймсом Бондом, а не среди нормальных людей. Они потом вышли и, оба в накидках и цилиндрах, нелепые, пересекли приёмную, весело что-то обсуждая. «Мэтр принёс опровержение, и его, конечно, напечатают», — сказал саркастический Гриша. Он был левых, по молодости, убеждений, и Дали для него был буржуазным паяцем. Через полчаса сходили и мы в кабинет. С улыбочкой, скорее, обращаясь к коллеге-журналисту, нас спросили по содержанию статьи, вежливо просили оставить телефон на статье, сказали, нам позвонят. Гриша сделался мрачным. Мы вышли. На улицах была каша народу. Начался ланч. Все высыпали пожрать. «В Америке, Эдвард, когда вам говорят, что вам позвонят, это плохо», — заявил Гриша юношеским баском, скривляя рот. Плохо и оказалось. Никто никогда не позвонил.

Даже очень старые, женщины всё равно остаются женщинами. Большая доля в том, что наш первый визит с Еленой к Татьяне Яковлевой-Либерман на 173 East, 70-ю улицу не оказался и последним (привёл нас Бродский), должна быть отнесена на счёт интереса Татьяны к Лиле. «Какая она?» — вот бесконечный лейтмотив наших встреч. Под этот мотив, навеки связанные обе с Маяковским, давно умершим великим человеком, они и существовали обе до самой смерти. До боли вглядываясь друг в друга: а что в ней, а что он в ней находил, чего нет во мне? У них, конечно, была «ничья», но и мы тут оказались нужны. Кроме этого, конечно, мы с Еленой были, я думаю, молодой парой таких с виду беззаботных существ, что нас хотелось иметь перед глазами. Мы стали ходить к Татьяне. В доме было множество полотен и графики Дали, его рисунков к «Вогу». Удивительно, но его рисунки висели даже в туалетах.

— А он сам не обижается, бывая у вас в туалете? — спросил я как-то Татьяну.

— Нет, с чего бы? — пожала она плечами. — В любом случае, Алекс столько спасал его, выручал в годы, когда никто его не хотел. Благодаря «Вогу» он заработал кучи денег. Ему нельзя на нас обижаться.

Породистая и высокая, она к семидесяти годам обладала хрипловатым голосом, полубасом, кончик носа у неё подпухал и слегка розовел. Любила живые цветы, и дом всегда был наполнен, как оранжерея. Один такой цветочек мог прокормить месяц, я думаю, пуэрто-риканскую семью, такие у неё были гигантские белые лилии, например. Раз в месяц, в полтора или в два, а порой чаще, Либерманы приглашали нас на парти. Алексу я вряд ли нравился, а вот Елена, тонкая и тогда (надо признать) аристократичная, нравилась, как живая кукла. То есть вместе с цветами, думал Алекс, отлично всё это выглядит, когда приезжаешь после работы. Дали, однако, мы первое время не видели. Энди Уорхол стоял, белея волосами в углу гостиной, сам наследник «Владимир Кириллович», фотограф Аведон, несколько конгрессменов, вдруг Нуриев, Наташа Макарова со свитой, а Дали не было. Потом мы выяснили, что он живёт в Нью-Йорке зимой. Кажется, осенью он живет в Париже, летом в своей Испании, а вот в Нью-Йорке — зимой. Однажды Татьяна позвонила и хрипловато сказала в трубку: «Лимонов, хотите с Еленой поехать к Лиде и Грише Грегори? Там будет сегодня Дали. Подъезжайте к нам, поедем от нас на машине». Елена болела, лежала, но мы отправились. В конце концов, мы жили на Лексингтон и 34-й улице, а особняк Либерманов находился на 70-й, у той же Лексингтон.