Это была домашняя ссора, в которой победа осталась все же за более последовательной силой, именно за римской системой. Даже в конце XIX века подобный спор разрешился в пользу ее же, при живом одобрении французского духовенства. Оба деспотизма столковались дружнее на другой почве. Но вначале не папа, а члены сравнительно свободомыслящей галликанской Церкви заставили Людовика принять самую неразумную и постыдную из всех его мер, предложенную ему непосредственно под безобидным названием «воссоединения гугенотов».

Религиозные отношения утратили уже свою резкость и потому мысль о воссоединении сектантов не могла казаться совершенно неисполнимой. Притом сильное монархическое и централистическое движение, преобладавшее во Франции, умножало в высшем сословии случаи возврата к католицизму; король был католиком, и инстинкты грубого или более утонченного эгоизма побуждали разные лица к подобному шагу. Один из наиболее ярких тому примеров видим в Тюренне; трудно предположить, чтобы таким человеком руководили низкие цели, но религиозные убеждения потеряли уже отчасти свою силу в это время, и Тюренн просто примкнул к установленному порядку, сообразуясь с преобладающим настроением – с подчинением королевскому воззрению; также думали и поступали многие. Эти переходы встречали поощрения; могущественное правительство имело все средства к тому, не нарушая, притом, открыто закона. С течением времени к этому своего рода подкупу присоединилось принуждение, сначала слабое, но усилившееся при возраставшем успехе. Такой метод установился окончательно с названием отца Лашеза, иезуита, духовником короля. Людовик, признательный духовенству, разделял заблуждение этого сословия относительно необходимости единого господствующего вероисповедания в государстве, признанного властью и вылившегося в определенные догматические формы.

Он был убежден также, что успешное государственное единство немыслимо без религиозного единства подданных. Льстецы выставляли ему на вид, что гугеноты отвергают верования, разделяемые королем. Людовик не понимал тайной мысли этих лиц, а они пользовались этим для притеснения беззащитных, будто бы отстаивая королевский авторитет. Тут не было уже речи о христианстве, не было даже фанатизма; сам Людовик не был ни истинным христианином, ни фанатиком; не был тоже ни тем, ни другим и жесточайший из политических насильников, военный министр Лувуа, но идея всевластия брала верх: дети отнимались у родителей, сверх того пускались в ход и другие ловкие средства, которыми с таким мастерством пользуется католическое духовенство. Случайное сопротивление было даже желанным правительству: оно давало ему предлог действовать энергичнее. Местами происходило то, что называлось оскорблением католической Церкви; например, число протестантских церквей было в той или другой местности слишком значительно по числу протестантов; это служило, будто бы, поводом к народному возбуждению и потому лишние церкви подлежали закрытию или полному разорению, и если какой-нибудь карьерист или пройдоха, вроде интенданта Фуко, успевали, запугав значительную массу людей, заставить их перейти в католичество, это признавалось за доказательство легкости возвращения заблудших в лоно Церкви, их желания внимать миссионерам и того, достойного кары упорства, с которым остальные еретики мешали спасительному движению. В продолжение некоторого времени гугеноты все же пользовались защитой Нантского эдикта; но некоторые юристы убедили короля, что он вправе его отменить, а богословы настояли на том, что он даже обязан это сделать, и в октябре 1685 года последовала эта отмена. С этой минуты не стало преграды насилию и наступили известные Драгонады. Они происходили по следующей простой программе: в таком-то селе находятся пять «упорных» А, В, С, D, Е. В это село посылают пятьдесят человек солдат, размещая их по десятку у каждого из сказанных еретиков. В 4 часа, положим, обращается А; тогда бывшие у него десять человек делятся между прочими четырьмя упорствующими; через два часа обращается второй, затем к вечеру третий, четвертый. К рассвету вряд ли устоит против истины внушаемой религии и пятый, видя у себя в гостях полсотни солдат.

Протестантские проповедники были изгнаны, но пастве их было запрещено эмигрировать; однако около 400 000 человек успели перебраться через границу и самому Людовику еще пришлось ощутить последствия той безумной политики, которая заставила четвертую часть из 1,5– 2 миллионов его трудолюбивейших и образованнейших подданных реформатского исповедания бежать из отечества, а в сердцах оставшихся посеяла семена горечи, которые должны были дать всходы в свое время.

В самый год отмены Нантского эдикта на английский престол вступил король, преданный папству. Но непомерные притязания Людовика заставляли тех, кому грозило его ненавистное властолюбие, отодвигать на второй план религиозные вопросы ввиду общей опасности. В то время, как в протестантских землях общее негодование было возбуждено теми насилиями, которые предшествовали отмене Нантского эдикта или последовали за нею, католические сферы были недовольны обращением Людовика с папой при новом споре, возникшем по вздорному поводу, именно из-за вопроса о даровом помещении посла. Само перемирие 1684 года, будучи мерой временной, поддерживало напряженное состояние умов, тем более, что Людовик пользовался всяким случаем для предъявления новых притязаний; так, в 1685 году, при смерти курфюрста Пфальцского, сестра которого была в супружестве с братом короля, герцогом Орлеанским, Людовик потребовал на ее долю значительную часть страны. В этот период времени он был предметом общей ненависти и боязни, вследствие чего император, Нидерланды, Швеция, Испания и несколько имперских князей заключили между собой в Аугсбурге союз (июль 1686 г.), имевший целью обеспечение мира и неприкосновенность владений в германском государстве, согласно мирным договорам 1648 и 1679 годов, а также регенсбургскому соглашению 1684 года; ясно, что этот союз был направлен против Людовика, потому что от него одного можно было ожидать нарушения указанных трактатов. Но при характере короля и его приближенных, вполне усвоивших его монархическое и национальное высокомерие, такая изоляция Франции могла только побудить его к началу новой войны, к которой он был приготовлен лучше всех: он мог выставить в поле 140 000 чел. пехоты и 30 000 чел. кавалерии в это время, а флот его превосходил даже английский.

Поводом к вспышке послужили спорные выборы епископа в Кёльне, одновременно с известиями с Востока (лето 1688 г.). В июне этого года скончался курфюрст Максимилиан Генрих, располагавший также кафедрами в Люттихе, Мюнстере и Гильдесгейме. Французским кандидатом на его место был весьма расположенный к Франции коадъютор Вильгельм фон Фюрстенберг. Император и Виттельсбахи, со своей стороны, предлагали одного члена Виттельсбахского дома, 17-летнего принца Иосифа Клемента. Дело шло на выборах по этому предмету самым житейским порядком: Фюрстенберг, занимая уже одну епископскую кафедру, не мог быть избран по каноническому уставу, но мог быть предложен лишь на правах постуланта[23], причем ему необходимо было иметь за себя две трети избирательных голосов; между тем он получил лишь абсолютное большинство: 13 голосов из 23. Баварский принц был в том же положении и получил только 9 голосов, но он заручился папским «бреве» на право избрания. Собственно дело должно было решиться в Риме, но папа был в ссоре с Людовиком, и тот без промедления признал избрание Фюрстенберга законным; Иннокентий XI, со своей стороны, объявил курфюрстом Иосифа Клемента.

На Востоке дела приняли весьма благоприятный для императора оборот. Немецкие войска одержали решительную победу над турками, которые просили мира; в сентябре последовал геройский штурм Белграда и если бы мир был тогда заключен, то у Леопольда были бы развязаны руки и он мог обратить все свои силы на Запад. Это заставило Людовика уступить настояниям Лувуа, постоянно побуждавшего его поскорее начать военные действия. В известном анекдоте рассказывается, что министр воспользовался гневным замечанием короля по поводу одного окна в строящемся Трианоне для того, чтобы вывести из этих слов шутливое заключение о наставшей необходимости развлечь государя новой войной. Но она становилась, действительно, неизбежной, если Людовик хотел сохранить свое высокое положение. Манифест с объявлением войны появился 24 сентября и был вручен регенсбургскому сейму 3 октября.