— То есть, была не сумасшедшая. Но о переменах совсем не обязательно всем знать.

— Марго, не дури, — смеется Рита. — Нас двое, как бы тебе ни хотелось обратного.

Марго упрямо сжимает губы и подозрительно смотрит на развязного молодого человека, который только что протиснулся между ней и Ритой, выпалив скороговоркой: «Прошу прощения, дамы».

— Дамы! — фыркает она, нервно поглаживая камеру. — Дамы!

— Марго-о-о, — легонько стонет Рита. — Ты привыкнешь, Марго.

— Ну-ну.

Недоверчивая Марго.

Но — привыкла. Ничего, привыкла. Говорить «Доброе утро, Рита», варить кофе на двоих, подталкивать локтем, когда находится что-то достойное снимка, идти бок о бок, продираясь через толпу… ежедневно играть в нарды, разумеется.

Привыкла.

И однажды сказала, не понижая голоса:

— Знаешь, — сказала. — Я решила, что, какая, в сущности, разница. Я такая древняя, что стыдно уже не быть сумасшедшей, чем быть ею.

Они с Ритой сидели в городском парке, утомленные дневной прогулкой, довольные результатами фотоохоты, лениво разглядывали на удивление немногочисленную компанию игроков.

— Правильно! Наконец-то, — радостно откликнулась Рита и, помолчав секунду, добавила. — Сыграем?

— Ну разумеется, — ухмыльнулась Марго, первый раз вытягивая из сумки нарды на улице. — Какого черта, в конце-то концов. Пусть. Все равно.

Так и пошло. Нагуляются Марго и Рита, устанут, присядут на лавочке (а то и вовсе на бордюре или посреди газона — чего уж стесняться-то), разложат доску и играют. Часами. И никто им не мешает. Ни звонки, ни дела, ни дождь, ни ветер, ни футбольные фанаты.

Поначалу Марго от смущения утрировать начала: громче с Ритой разговаривать (даром, что обе слышат хорошо), да над прохожими, заглядевшимися на них, издеваться.

— Ну что, — хихикает. — Что встал-то? Сумасшедших не видал? Ох, любопытный народ какой пошел.

— Марго-о-о, — привычно тянет Рита.

А Марго, знай, пуще веселится.

— Ри-и-та, — передразнивает.

Молчи, мол, дорогая, не мешай.

Так и не мешает Рита, подпевает вовсю. Ей тоже, в общем-то, смешно.

— Вы знаете, — говорит. — Она считает, что я — ее галлюцинация.

— А разве нет? — тут же откликается Марго, выбрасывая дубль-пять.

— А разве да? — смеется Рита, отвечая двумя шестерками.

— Разумеется — да. — И прохожему. — Вы со мной не согласны?

Пожмет плечами прохожий, ничего не ответит, а дальше пойдет, нервно поводя плечами.

— Ты по-прежнему уверена?..

— Уверена, дорогая. У-ве-ре-на.

— Неужели тебе все еще не все равно?

— Мне давно уже все — равно.

— Марго-о-о…

— Ри-и-ита…

Потом игра эта, не в пример нардам, надоела, перестала Марго обращать внимание на прохожих, на любопытствующих, на зевак. Перестала корчить из себя безумицу. Перестала спорить с Ритой — зачем, боже мой? Все равно.

И Рита перестала убеждать Марго — тоже, в сущности, бессмысленно как-то выходит.

Иногда только в парке или посреди оживленного проспекта толкнет Рита Марго в бок, взденет указательный палец — слушай, слушай! И Марго слушает, как за спиной девочка шепчет мальчику:

— Смотри, какие старушки славные. Близняшки. Здорово, наверное, иметь близнеца. Что бы ни случилось — один не останешься.

Рита хитро смотрит на Марго. Ты по-прежнему уверена, что я — галлюцинация?

Качает головой Марго, улыбается насмешливо. Не дури меня, дорогая. Уверена. У-ве-ре-на.

Бог пришел ко мне вечером. Ровно через полчаса после того, как я перестала в него верить. В дверь аккуратно постучали (звонок у меня не работает, и руки никак не дойдут починить), я посмотрела в глазок. Он стоял на лестничной площадке, пританцовывая, словно в туалет хочет. В одной руке пакет, в котором угадывается стеклотара, в другой — коробка с тортом.

— Привет, — сказал он, когда я, налюбовавшись на его небритую физиономию, все-таки открыла дверь.

— Привет, — хмуро сказала я. — Ты опоздал, я в тебя уже не верю.

— Да? — он, по-моему, удивился.

— Да, — я тоже удивилась, я думала он все самым первым узнает.

— Ну, ладно, — как-то слишком легко согласился он. — Можно я в туалет зайду? А то пиво, знаете ли.

Я впустила его, одной рукой отодвигая собаку, порывающуюся его облобызать (а вместе с ним и тортик; и еще вопрос, если честно, кого больше), второй пытаясь застегнуть пуговицу на штанах (блин, ну давно надо было или похудеть или перешить). Он вручил мне пакет и коробку, стянул ботинки, чмокнул собаку в лоб, отчего она, слегка обалдевшая, села на попу и загадочно улыбнулась, и пошел вглубь квартиры, прямо к заветной комнатке. Интересно, откуда он знает, куда идти, он же у меня ни разу не был? Впрочем, чего это я, квартира-то стандартная.

Не было его долго, видимо, пива было много. Бог, тоже мне, подумала я, с такими пустяками не справляется. Правильно я в него больше не верю.

Я ушла на кухню, положила его гастрономию на стол (в пакете что-то радостно зазвякало и забулькало), машинально нажала на кнопку пуска чайника. Собака увалилась на пол. Одним глазом поглядывала на торт, вторым следила за коридором.

— А вот и я, — радостно возвестил он, заходя на кухню и усаживаясь на табуретку (собака тут же полезла ему носом в ладонь). Я молчала.

И он молчал.

Короче, мы молчали.

Минут пять.

Или шесть.

— Слушай, — наконец сказал он обиженным голосом. — Ну, что такое, честное слово? Ну, не веришь в меня и не надо, но чаем-то напоить можно?

Потом добавил, кивая на стол:

— У меня тортик есть. Птичье молоко, между прочим. Ты же любишь?

— Не нужен мне твой тортик, — проворчала я и полезла за чашками.

— Мне в той, которая со щенками, — торопливо сказал он. И добавил смущенно, — Люблю щенков.

Я достала ему «которая со щенками», себе взяла одну из «штатских» (в смысле, из Штатов, Соединенных Штатов Америки) с коллажом из видов прекрасного города Вашингтона. Поставила обе чашки на стол, открыла сахарницу, заварочный чайник из холодильника вытащила. Он в это время разламывал коробку с тортом: отколупывал скрепки с боков, распрямлял картонные борта, чтобы удобнее резать и брать было. Вынул ножик из кармана, покромсал кулинарное изделие огромными кусками. Один кусок, не дожидаясь чая, надкусил (кусочек шоколадной корочки упал на пол), второй засунул в рот собаке. Она заглотила торт одним махом, шумно и довольно задышала.

Я налила чай, пододвинула ему чашку, сахарницу, села напротив. Он захватил сразу кусочков пять сахара, полюбовался на них, сказал «ух, ты» (у меня сахар смешной: цилиндрической формы и разноцветный — оранжевый, зеленый и желтый). Наглядевшись, бросил в чашку, начал размешивать ножиком своим перочинным: я забыла дать ему ложечку. Шумно отхлебнув, покачал головой, добавил еще два кусочка. Снова попробовал, остался доволен.

— Как мама? — спросил он, выпив полчашки. — Не болеет?

— Ничего, — вежливо ответила я. — Сердце иногда пошаливает, но, в общем, ничего.

— Ты за ней следи, я-то не всегда успеваю.

— Слежу.

— Ну, а вообще как дела?

— Нормально.

Он доел третий кусок (не забыв поделиться с собакой, которая, судя по блаженному выражению на морде, готова была пойти за ним на край света хоть сейчас) и встал из-за стола. Потянулся, хрустнув суставами, прошелся по кухне. Заметил на одной из полок губную гармошку, потянулся за ней.

— Не надо, — сказала я. — Собака выть начнет, а уже поздно, соседи спят.

Вместо ответа он облизал губы, приложил к ним гармошку и издал тихий гудящий звук. Собака подняла голову, пошевелила правым ухом, прислушиваясь. Откликнулась тихонечко. Он сыграл два такта, она подвыла точно в тон.

Музыканты, блин. Что я соседям скажу?

Они сыграли и провыли мне «Oh, Susanna», «My Bonnie», «Amazing Grace» и еще какую-то мелодию из арсенала начинающего гармошечника, название которой я забыла. Закончился маленький ночной концерт торжественным исполнением гимна Советского Союза, причем если предыдущие песенки моя собака слышала, когда я старательно пыталась надуть их сама, то откуда она знает мелодию гимна, я ума не приложу.