Вернувшись, граф Иштван застал всю компанию, расстроенную предыдущей сценой.

— Но кто из нас, — взорвался наконец барон Эдуард, — проболтался ему о наших шутках насчет острова Баратарии?

Каждый из присутствующих дал честное слово, что это не он.

— Провалиться мне на этом месте, если не господин аббат выдал нас! — высказал свое мнение граф Геза.

— Но, друзья мои, ведь мог же Иван и сам догадаться! — вмешался граф Иштван. — Тем более что он все подмечает, хоть и не показывает виду.

— А я готов поклясться, что это поп наушничает. (Мы же ни в чем не можем поклясться, одно достоверно, что за несколько дней до этого аббат Шамуэль получил из Вены письмо следующего содержания: «Что за глупости вы там творите? Ты все дело испортишь! Этот Беренд помирит графиню со стариком. Сделай так, чтоб он уехал, он действует нам во вред. Феликс».) — Ха! Мы действительно выжили его отсюда! — сказал граф Эдэн. — Ведь моя очаровательная кузина пожелала, чтоб он уехал, — вот он и уезжает.

— Это так! — сказал граф Иштван. — Но я заранее предвижу последствия: когда этот человек там, внизу, объявит дамам, что он уезжает, твоя очаровательная кузина поднимется и заявит: «В таком случае мы едем вместе!»

— Нет, не может быть! — раздались возгласы недоверия. Эдэн пожал плечами:

— Это вполне вероятно. Вероятно ли?

Эдэн уподобился Понтию Пилату. Сейчас модно ставить общество перед fait accompli.[139] Европа примирилась с куда более серьезными завоеваниями. Если Сицилию мог дважды захватить человек, у которого не было ничего, кроме красной рубашки, то почему бы другому — в черной рубашке — не захватить бондаварское герцогство?

— Enfin,[140] что тут такого? Он в достаточной мере джентльмен. В прошлом военный. Дворянин. Его владения примыкают к бондаварскому имению и оцениваются в двести тысяч форинтов. Кузину Ангелу ждет наследство в двадцать миллионов. Если же господь бог не призовет к себе дядю Тибальда еще лет десять, а также позволит ему и впредь с отменным успехом распоряжаться собственностью своей внучки, то и по имущественному положению союз Ивана и Ангелы будет «parti йgal».[141] Ну, а что касается титула, то если министерство не переменит своего пренебрежительного отношения к нашим дворянским привилегиям, а парламент будет и далее преклоняться перед сермягой, то я первым подам прошение: Mich in den Bauernstand zu erheben.[142]

Ивана на правах близкого знакомого приняли в апартаментах графини Теуделинды.

Иван чувствовал себя крайне смущенным. Бледность и взволнованность сообщили привлекательность его резким чертам.

Завидя Ивана, графиня Теуделинда поднялась, еще издали протянула ему руки и встретила его горячим рукопожатием. Губы ее дрожали, она не могла промолвить ни слова и, пытаясь сдержать слезы, лишь молча кивнула Ивану, чтобы тот сел к мозаичному столу, на котором красовался роскошный букет цветов в великолепной вазе из майолики. Теуделинда опустилась рядом с ним на софу, напротив графини Ангелы.

Графиня Ангела в это утро была на редкость просто одета. Ей даже не пришло в голову приколоть к локонам цветок, что всегда так шло ей. Она выглядела удрученной и не поднимала глаз.

— Как мы волновались из-за вас! — проговорила наконец графиня Теуделинда, когда к ней вернулся дар речи. — Вы не можете себе представить, какие мучительные страхи пережили мы за эти два дня.

Ангела потупила взор. Графиня говорила «мы», подразумевая и ее.

— Я никогда не прощу себе, графиня, — промолвил Иван, — что стал причиной подобных волнений, и я немедля наложу на себя покаяние. Завтра же я ссылаю себя в Бондавёльд.

— Ах! — изумленно воскликнула графиня. — Вы хотите покинуть нас? И что за нужда вам ехать в Бондавёльд?

— Займусь своим заброшенным делом.

— Вам нравится Бондавёльд?

— Мне там спокойно.

— У вас там родственники?

— Нет, никого.

— Так, значит, хозяйство?

— Как раз такое, чтоб я мог управляться один.

— Или знакомые, которых вам недостает?

— Только мои рабочие и машины.

— Вы живете отшельником?

— Нет, графиня. Отшельник одинок.

— А вы?

— А нас всегда двое: я и моя работа.

Графиня собралась с силами для торжественного заявления.

— Господин Беренд! Дайте мне вашу руку. Оставайтесь здесь!

— Для меня навсегда останется приятным воспоминанием ваша любезность, графиня; вот и сейчас вы хотите меня удержать. Это свидетельствует о вашей бесконечной доброте. Я глубоко вам признателен.

— Итак, надолго ли вы остаетесь?

— Да завтрашнего утра.

— Ах! — обиженно воскликнула графиня. — Ведь я же велю вам остаться совсем.

Ее обида была столь искренней, столь непритворной, что не могла не тронуть Ивана. Теуделинда взглянула на графиню Ангелу, словно ожидая, что та придет ей на помощь. Но Ангела, даже не подняв своих длинных шелковистых ресниц, ощипывала с цветка рудбекии пурпурные лепестки, будто гадая на них.

— Графиня! — начал Иван, отставляя стул, с которого он поднялся. — Поскольку на ваше предложение остаться я вынужден ответить отказом, я чувствую, что должен назвать причину достаточно серьезную, чтобы она возобладала над теми милостями, которыми вы, графиня, меня осыпали. Перед вами я не могу сослаться, как перед прочими светскими знакомыми, на свои дела, на то, что я и без того задержался, что вскоре вернусь. Вам я должен признаться, что уезжаю, поскольку больше не могу оставаться здесь, уезжаю с тем, чтобы не вернуться никогда. Графиня! Высшее общество не для меня, это не тот мир, где я мог бы жить. Вот уже четыре месяца, как я принят в свете, и это время я жил и поступал, как все другие. Я признаю, что у людей вашего круга есть свои права, свои основания вести именно такой образ жизни и так поступать. Но у меня их нет. Я свыкся с иным миром, с иными условиями существования. Каждый из членов высшего общества — как бы обособленное кольцо, а мы там, внизу, — звенья единой цепи. Ваше положение делает вас независимыми; поэтому вы живете каждый сам по себе. Наша жизнь заставляет нас опираться друг на друга, и среди нас совершенно иначе проявляются и своекорыстие и великодушие. Я вам не подхожу. Я стыжусь относиться свысока к тем, кого вы презираете, и не могу угодливо склонять голову перед теми, кто у вас в почете. Я не могу усмотреть ничего божественного в идолах, которым вы поклоняетесь, и не могу забыть бога в тех, над кем вы глумитесь. Словно какое-то проклятие тяготеет над людьми вашего круга, подо всем у вас кроется насмешка, скепсис. Кто среди вас скажет правду в глаза? Кого среди вас похвалят заглазно? Лучших друзей здесь понуждают тягаться друг с другом. Кто-нибудь из них да упадет, свернет себе шею. Туда ему и дорога. И нет больше друга. А другой свернет себе шею не в скачке с препятствиями, а по-иному: промотает свое состояние, но и ему позволят участвовать в гонках, никто не скажет: «Остановись, не то погибнешь!» И вот рано или поздно он упадет, потеряет — загубив фамильную честь — родовое имение. Туда ему и дорога! В клубе лишь вычеркнут его имя из списка завсегдатаев. Был друг — и нет друга. Еще вчера мы знали, что он погибнет; только он, единственный, не догадывался, а мы позволили ему нестись к гибели. Теперь-то и ему все ясно, да только мы не признаем его больше. Если же кто не решается следовать нашему примеру, предпочитает стоять в стороне, мы говорим про такого: тряпка, трус, скряга. Ну, а каковы представления о женщинах! А семейная жизнь! Какие драмы таятся в душе, какие комедии разыгрываются на людях! Что за безудержность в пороках! Какое поклонение мимолетным утехам! А когда все это кончается, остается беспредельная скука жизни, полнейшая апатия, толкающая на самоубийство! Нет, графиня, я больше не в силах дышать этим воздухом. Те, кому такая жизнь по вкусу, по-своему правы, но я здесь сошел бы с ума! Поэтому я уезжаю отсюда, графиня! Простите меня за дерзкие слова! Я поступил бестактно, я без прикрас обрисовал то общество, где сам я радушно принят. Я проявляю неблагодарность, не скрывая своих антипатий, в то время как другие были столь терпимы к моим недостаткам, моей неотесанности и любезно провожали меня до подъезда; я знаю, что с начала до конца я выглядел смешным в их глазах, однако они не высмеивали меня открыто. Но я был вынужден объясниться, графиня, ваша доброта толкнула меня на это. Ибо вы были бесконечно любезны, предложив мне остаться, и я должен был высказаться определенно: сила, что влечет меня прочь, еще могущественнее вашей доброты.