Я попридержал язык, но про себя подумал: гиена скалится, даже когда улыбается.

— Ну, ладно. — Ванея жестом велел остальным выйти. — Садись-ка, Ефан, на подушки и слушай хорошенько, ибо не из пустой прихоти приказал я искать тебя от Дана до Вирсавии, чтобы привести сюда.

— Раб ваш весь обратился в слух.

— Помнится, на одном заседании комиссии я уже говорил, что собираюсь предать Иоава суду. — Ванея поиграл желваками на скулах. — После того как брат царя Адония получил свое, Соломон одобрил мое намерение.

— Мудрость мудрейшего из царей несравненна, — сказал я.

— Поскольку Иоав доверился тебе, — продолжил Ванея, — а также поскольку ты до известной степени прикосновен к преступной связи Адонии с госпожой Ависагой, а значит, и сам совершил преступление, ибо не донес мне о ней, то я собираюсь вызвать тебя на суд свидетелем.

Он глядел на меня словно на муху, увязнувшую в густом сиропе.

— Разве Иоав не признается сам во всем, что от него ни потребуют? — спросил я, стараясь выглядеть спокойным. — Кому нужны свидетели при таком обвиняемом?

— Кому нужны свидетели! — мрачно повторил Ванея. — Признаний у нас за последнее время больше, чем нужно. Не успеешь обвинить человека, например, в недозволенных мыслях, как он тут же сознается. Обвинишь его в том или ином уклоне, групповщине, моральном разложении, заговорщицкой и подрывной деятельности, он опять сознается. Народ Израиля даже перестал сомневаться в подобных признаниях, люди только плечами пожимают. До чего же дойдет наше судопроизводство? Вот почему царю нужен свидетель, у которого не подмочена репутация и который слывет человекам ученым, а главное — честным.

— Разве свидетель, выступающий в суде, не должен быть очевидцем предполагаемого преступления или хотя бы иметь о нем сведение из первых рук?

— скромно спросил я. — Ведь писано же: «Не лжесвидетельствуй!» — Я ни в коем случае не принуждаю тебя лжесвидетельствовать, — сказал Ванея. — Все твои показания я вручу тебе самолично, и ты лишь добросовестно перескажешь то, что узнал от меня. Ничего другого от тебя не требуется.

— Что же это за показания, которые раб ваш должен добросовестно пересказать?

Ванея вызвал писца, тот принес несколько табличек и разложил их передо мной. Ванея же взял тянучку, сунул ее в рот, развалился на подушках и велел мне:

— Читай!

ПОДГОТОВЛЕНО ВАНЕЕЙ, СЫНОМ ИОДАЯ, И ПРЕДОСТАВЛЕНО ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ ЕФАНУ. В СКОБКАХ ПРИВОДЯТСЯ МЫСЛИ ЕФАНА, ВОЗНИКШИЕ ПРИ ЧТЕНИИ ОНЫХ ПОКАЗАНИЙ —

Свидетельствую высокому суду и народу Израиля о нижеследующем.

Придя в Маханаим, Давид осмотрел людей, бывших с ним, и поставил над ними тысяченачальников и сотников; он разделил свое войско на три части; одну треть он отдал под предводительство Иоава, другую — под предводительство Авессы, брата Иоава, третью — под предводительство гефянина Еффея.

Царь сказал своим людям: «Я сам пойду с вами В сражение».

(Примечательный штрих, особенно если учесть, что последнее время Давид вел свои войны из царского дворца в Иерусалиме.)

Но народ отвечал ему: «Не ходи; ты один то же, что нас десять тысяч; для нас лучше, чтобы ты помогал нам из города». И стал царь у ворот, и весь народ выходил по сотням и тысячам. И приказал царь Иоаву, и Авессе, и Еффею, говоря: «Сберегети мне отрока Авессалома». И все люди слышали, как приказывал царь всем начальникам об Авессаломе.

(Даже если допустить, что столь непримиримый человек, как Давид, тем не менее сделался заботливым отцом по отношению к своему взбунтовавшемуся сыну, то зачем так подчеркнуто принародно отдавать приказы? Не хотел ли он таким образом загодя обеспечить доказательства своей непричастности к смерти Авессалома?)

Высокому суду и народу Израиля известно, чем кончилось сражение в лесу Ефремовом; двадцать тысяч человек войска Авессаломова были поражены в тот день, и лес погубил народа больше, чем истребил меч. Что же до Авессалома, то он скакал на своем муле. Когда мул пробегал под ветвями раскидистого дуба, Авессалом запутался волосами в ветвях и повис между небом и землею, а мул умчался.

И увидев это, некто и донес Иоаву. Иоав сказал ему: «Вот, ты видел; зачем же ты не поверг его там на землю? Я дал бы тебе десять сиклей серебра и красивый пояс».

(Эти слова Иоава, вполне сообразные тогдашним обстоятельствам, теперь как бы доказывают, что во всем виноват только он.)

Тот человек отвечал Иоаву: «Если бы положили на руки мои и тысячу сиклей серебра, и тогда я не поднял бы руки на царского сына; ибо вслух наш царь приказывал тебе, и Авессе, и Еффею: „Сберегите мне отрока Авессалома!"“

(Невиновность Давида подчеркивается снова.)

Тогда Иоав сказал: «Нечего мне медлить с тобою». И взял в руки три стрелы и вонзил их в сердце Авессалома, который был еще жив на дубе. И окружили Авессалома десять окруженосцев Иоава, и били Авессалома, пока он не умер.

(При необходимости это можно выдать за еще одно доказательство вины Иоава.)

И взяли Авессалома, и бросили в лесу в глубокую яму, и наметали над ним огромную кучу камней. И все войско его разбежалось, каждый в шатер свой. Давид, сидевший между двумя воротами, узнал, что Господь отметил за него всем, которые подняли руки свои на царя, и что Авессалом мертв, тогда Давид смутился, и пошел в горницу над воротами, и плакал: «Сын мой Авессалом! Сын мой, сын мой Авессалом! О, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!»

(Похоже, Давид и впрямь мучился. Его скорбь кажется неподдельной, впрочем, она выражается почти так же, как тогда, когда погибли Саул и Ионафан, Авенир и другие, то есть те, кто оказывался на пути у избранника Божьего и потому был устранен.)

эй Господин Ванея был столь милостив, что велел доставить меня на носилках в дом No 54 по переулку Царицы Савской. Кажется, глаза мои сроду не видели ничего милее этого покосившегося домика со щербатым фасадом и просевшей крышей, за который приходилось платить в царскую казну немалые деньги.

Дома меня уж ожидала пришедшая раньше Лилит, а также мои сыновья Сим и Селеф и их мать Олдана; вот только Есфирь, любимая супруга моя, не вышла на порог приветствовать меня.

Я спросил, как она себя чувствует, меня отвели к ее постели. Есфирь лежала и улыбалась, но за время моего отсутствия она сильно сдала. Одеяло едва приподымалось над постелью, до того она исхудала.

— Ах, Есфирь, — вздохнул я, — нельзя мне было оставлять тебя. Она погладила мою руку.

— Сейчас же пойду в храм, — сказал я, — и пожертвую самого жирного барана, а потом куплю у левитов наилучших мазей и снадобий, которые наверняка тебе помогут.

Она подала остальным знак уйти, а мне — чтобы я сел рядом, и спросила:

— Ну как? Рассказывай. Я попытался изложить все, что увидел или узнал, как можно занимательней: о храме в Беф-Сане с его хитрыми священниками; о биточках, обернувшихся для Фамари, дочери Давида, страшной бедой; о замечательной находке в сарае Иоглии, сына Ахитофела. О суде над Иоавом, который задумал Ванея, а об отведенной мне роли я рассказывать не стал. Есфирь, любимая жена моя, слушала, и ее очам вернулась частица их прежнего живого света. В груди моей затеплилась новая надежда на ее выздоровление, и я сказал ей об этом.

— Это правда? — спросила она вдруг тоненьким детским голоском.

Таким голоском она говорила когда-то, в дни нашей юности, когда я, чаще в шутку, обещал ей, что Господь сотворит нам то или иное чудо.

— Это правда? — повторила она.

— Разумеется, — ответил я.

Она хотела засмеяться, счастливая, как когда-то, но лишь захрипела. Лицо ее побледнело, сделалось серым, она вцепилась в мою руку.

— Есфирь! — закричал я. Она задыхалась. Голова ее клонилась набок, казалось, Есфирь теряет сознание. Я нащупал ее пульс, он страшно частил.