Что же до призрака Ахитофела, то я успокоил Лилит: до новолуния еще не одна неделя, и, когда в окне башни вновь появится белое немое привидение, мы уже будем далеко-далеко.

Поначалу все мы верили в него. Он был избранником Господним, олицетворением великих перемен, из которых народу Израиля предстояло выйти более сильным, нравственно просветленным и обращенным к будущему, чтобы исполнилось данное Господом нашему учителю Моисею обетование: «Господь размножит сыновей Израиля и благословит все дела рук их, и плод чрева их, и плод земли их, и рождаемое от скота их».

Это означало отобрать у племенных старейшин власть и привилегии, ограничить влияние священничества, создать государство, которое обложит налогом богатых, защитит бедных, утвердит справедливость, наладит торговлю, сможет вести войны с другими царствами. Это требовало полной самоотдачи всех, кто присягнул делу Господа.

А ведь у нас не было почти никакой опоры. Законы, данные Господом Моисею, были изречены в глубокой древности, когда еще не существовало собственности на землю и каждый делал что ему заблагорассудится, зато царил мир. Но как только земля стала чьей-то собственностью, возникла несправедливость, человек человеку сделался волком. Поэтому мы провозгласили: «Каждый под виноградником своим и под смоковницею своею от Дана до Вирсавии».

Теперь кое-кто утверждает, будто Давид присвоил себе эти слова, дабы привлечь к себе народ, а великие перемены послужили ему лишь средством завоевания власти; он шел на любое преступление ради своей цели.

По-моему, все не так просто. Однажды ночью он прочитал мне на крыше своего дворца только что написанный псалом:

Я погряз в глубоком болоте,

и не на чем стать;

вошел в глубину вод,

и быстрое течение их увлекает меня.

Ненавидящих меня без вины больше,

нежели волос на голове моей.

Враги мои, преследующие меня несправедливо, усилились:

о мне злословят сидящие у ворот,

и высмеивают в песнях пьющие вино.

Я изнемог от вопля, засохла гортань моя,

истомились глаза мои от ожидания Бога. Ибо ради него несу я поношение, и бесчестьем покрывают лицо мое.

Чужим стал я для братьев моих и посторонним для сынов матери моей.

Конечно, в стихах Давид зачастую лицемерил, но только не в этих. Так говорит тот, кто унизил себя ради высокого замысла.

Поначалу все мы верили в него. Позднее, когда стало ясно, что избранник Божий сделался деспотом, каждый пошел своим путем.

Иосафат, сын Ахилуда, сказал мне:

— Ты слишком многого хочешь. Даже если бы Давид и впрямь отвечал твоим надеждам, он все равно не сумел бы переустроить мир так, как ты о том мечтаешь. По-моему, при данных обстоятельствах надо ограничиться тем, что действительно достижимо, а это — сильный, единый Израиль.

— Что толку? — возразил я. — Это лишь значит поменять тысячу маленьких вонючек на одну большую вонищу. Разве ты не видишь уже сейчас те противоборствующие силы, которые развалят государство? Если не произойдет глубоких перемен, если мы позволим Давиду укрепиться еще больше, если станет верным только его решение, только его слово, тогда единый Израиль все равно рассыплется на куски, как трухлявое дерево от бури.

— Сомневаюсь.

— Или же нас ждет загнивание и гибель, и никакие царские пляски, никакое красноречие, никакие мольбы, никакие стихи не вдохнут в страну новой жизни.

— Добродетельность украшает невесту, но воину она может стоить в сражении жизни. Иоав, сын Саруии, сказал:

— Давид — голова. А голова знает больше прочих членов.

— У тебя что — своих глаз и своей башки нет? — закричал я.

— Я солдат, — сказал он. Архитянин Хусий, сочувственно выслушав меня, молвил:

— Я и сам вижу, что не все ладно. Буду весьма признателен, если ты и впредь будешь делиться со мною своими соображениями и планами.

В конце концов я убедился, что ради дела Господа необходимо отстранить Давида от власти. Для этого нужно объединить в стране всех недовольных, а во главе союза поставить человека, способного зажечь сердца и увлечь за собою народ.

Слава Богу, Давид сам постоянно умножал число недовольных. Прежде всего это были старейшины племен, их семьи и приближенные; изо дня в день убывали их власть и богатство, но тем не приходилось отдавать все новых людей Давиду на его бесконечные войны; затем шли крупные землевладельцы и скотоводы, которые весьма косо смотрели на расширение царских земель за счет своих угодий; священники местных святилищ опасались за свои доходы, если будет построен единый Храм; наконец, тьма крестьян, ремесленников, носильщиков, погонщиков и прочего народа страдала под бременем налогов, долги росли настолько, что хоть себя продавай, а еще подмажь каждого царского чиновника, если родился сын Израиля или умер, если он женится или меняет место жительства, подмажь стражника у городских ворот

— врат справедливости. Не стоит забывать и о молодежи, о подрастающем поколении, которое, едва вступив в жизнь, разочаровалось в вере отцов и обещанных великих переменах.

Идолом этой молодежи стал сын Давида — Авессалом. Само его имя приводило в трепет дочерей Израиля, ибо, как говорилось: «От подошвы ног до верха головы его не было у него недостатка! Когда он стриг голову свою — а он стриг ее каждый год, потому что она отягощала его, — то волоса с головы его весили двести сиклей по весу царскому».

Авессалом был неглуп, однако недостаточно прозорлив и весьма своенравен.

Я навестил его, чтобы разведать его умонастроения, однако если таковые и были, то, во всяком случае, о своем отце, царе Давиде, ничего определенного он сказать не сумел; впрочем, царя он невзлюбил за безнаказанность Амнона, обесчестившего Фамарь, а самого Амнона, своего брата по отцу, Авессалом люто возненавидел. Он выкрал бы у Бога молнию, лишь бы покарать Амнона; тщетно внушал я ему, дескать, охотясь на льва, не ставь заячьих капканов, а ведь Давид дичь покрупнее, тут нужно все хорошенько обдумать, прежде чем что-либо предпринять.

У него уже имелся план. Меня он в этот план не посвятил, однако судя по тому, что я уловил из намеков, приходилось опасаться наихудшего. Мне не хотелось быть заподозренным в причастности к этой сумасбродной и скоропалительной затее, поэтому я предпочел вернуться на некоторое время в Гило, где занялся моими розами, так что обо всех событиях я узнал позднее.

По дошедшим до меня слухам, Авессалом отправился к своему отцу, царю Давиду, и пригласил его, а также всех царских сыновей, своих братьев, на большой праздник стрижки овец в Ваал-Гацор, что граничит с Ефремом. Он прекрасно понимал, что Давид из-за занятости не пойдет на праздник, зато оценит любезное приглашение и не откажет в удовольствии сыновьям. Правда, Давид засомневался, стоит ли пускать туда Амнона, однако Авессалом заверил: мол, после происшествия с Фамарью минуло два года, к тому же, как знать, возможно, виновен не только Амнон; что же до него, Авессалома, он, дескать, питает к брату самые сердечные чувства. Тогда Давид благословил его, и, если не считать грудного младенца Соломона, все четырнадцать царских сыновей сели на своих мулов и поскакали в Ваал-Гацор, имение Авессалома.

Авессалом устроил роскошный пир. Он не поскупился и решил накормить гостей досыта, напоить допьяна, особенно Амнона, насчет которого велел слугам: «Смотрите, как только развеселится сердце Амнона от вина и я скажу вам „поразите Амнона“, тогда убейте его, не бойтесь: это я приказываю вам, будьте смелы и мужественны».

Слуги исполнили приказ быстро и точно, Амнон даже не успел сообразить, что происходит. А царские сыновья повскакали с мест, сели каждый на мула своего и бежали.