Бакмут пристально посмотрела ей в глаза.
– Я состою в полном твоем услужении, – сказала она, – и отвечать должна только перед тобой, царевна. Конечно же, я не выдам тебя. Но с моей верностью моей госпоже рука об руку идет и мое право – прямо говорить тебе все, что у меня на уме.
Шеритра рассмеялась.
– И ты никогда не пренебрегала этим правом! – заметила она. Но потом царевна сразу сделалась серьезной. – Я не из тех девушек, у кого в жизни бывает множество увлечений, – продолжала она. – И хотя ты простая служанка, ты стала для меня самым близким другом. Каково твое мнение о Хармине?
Бакмут поджала губы.
– Я знаю, что для царевны этот человек очень много значит, следовательно, он вполне достоин такого внимания, – ответила она.
– Но самой тебе он не нравится.
– Царевна, я не вправе высказывать суждение о тех, кто стоит выше меня.
– Да, не вправе, – нетерпеливо перебила ее Шеритра, – но я задала тебе вопрос, значит, ты должна отвечать и не думать о том, что твой ответ может вызвать мое недовольство.
– Хорошо, – холодно проговорила Бакмут. – Этот человек, царевна, мне не по душе. Он столь же красив, как и твой брат Гори, но ему недостает тепла и душевной щедрости молодого царевича. В этом человеке мне чудится что-то гнусное. А его мать – опытная и искусная женщина, и на пути к своей цели она не остановится ни перед чем, хотя теперь ты и называешь ее своей подругой.
– Спасибо за честный ответ, Бакмут, – сказала Шеритра. – Теперь слушай, что я скажу: доступ в эту комнату должен быть открыт Хармину в любой час, когда только он того пожелает, а ты во время его посещений должна оставлять нас наедине.
На лице Бакмут было написано нескрываемое неодобрение.
– Царевна, забота о твоем благе каленым железом выжжена у меня на сердце, и могу сказать, что ты задумала недоброе, да, очень недоброе, – с жаром говорила она. – Ты – царская дочь, царевна, ты…
– Все это мне прекрасно известно, – резко оборвала ее Шеритра. – Я не спрашиваю тебя, как мне поступить, я отдала тебе ясное приказание, с тем чтобы в будущем ты не несла никакой ответственности за мое поведение. Тебе все понятно?
– Вполне. – Бакмут церемонно поклонилась.
– Кроме того, ты не должна сообщать об этом моем распоряжении никому другому из моей свиты. В случае если тебя спросят, я не обязываю тебя лгать, но и распускать сплетни ты тоже не должна.
– Царевна, я никогда не распускаю сплетен. Разве есть у меня на это время? Твоя матушка, царевна Нубнофрет, воспитала нас в надлежащей строгости. А насчет здешних слуг… – Она рассмеялась резким смехом. – Они не станут сплетничать, они – словно ходячие мертвецы. Я их презираю!
– Вот и отлично. Значит, мы поняли друг друга.
– И все же я хотела бы сказать еще вот о чем, – не унималась Бакмут. – В этом доме, милая царевна, с тобой произошло много чудесных перемен. Ты избавилась от своей неловкости и застенчивости, что так тебе досаждали. И со мной ты стала мягче и спокойнее. Ты расцвела, словно цветок пустыни. Но в этом цветке зреет что-то жестокое и недоброе. Прошу меня простить, царевна.
– Я прощаю тебя, – произнесла Шеритра ровным голосом. – Теперь займись своим делом, Бакмут.
Служанка вернулась в свой угол, села на пол и вновь взялась за тряпку.
Шеритра поднялась и принялась ходить по комнате, в задумчивости проводя рукой по стенам, перебирая склянки с притираниями на туалетном столике, дотронулась до небольшого ковчежца, посвященного богу Тоту. Назад пути нет, это она понимала. С оттенком некоего изумленного ужаса она думала о том, какой теперь стала, и все же в словах Бакмут была своя правда. Под покровом этих перемен в ее душе зрело какое-то новое безрассудство, грозившее превратить эту вновь обретенную уверенность в себе в вызывающую грубость. «Что же, я вполне заслужила и это безумие, и безрассудство, – говорила себе девушка, охваченная мятежным духом. – Слишком долго я оставалась пленницей своего детского „я». Теперь же я хочу сама разведать эти новые горизонты, пережить неизведанные эмоции, даже если потом они унесут меня в неведомые дали, дальше, чем я сама мечтала, словно лошади, что вдруг понесли колесницу, и потом мне придется изо всех сил сдерживать поводья».
Скромный полуденный завтрак Шеритра съела в своей комнате, но на вечернюю трапезу она решилась выйти и тихонько сидела, прячась за маленьким столиком. Сисенет был, как обычно, вежлив и любезен, но сдержан и молчалив. Хармин, заметила она с облегчением, обращается с ней со своим обычным мягким почтением, с оттенком доброго подтрунивания, и лишь Табуба вызвала у Шеритры некоторую смутную тревогу. Хозяйка дома была охвачена необычным волнением, ее изящные выразительные руки порхали над столом, поправляли гирлянды цветов, отбивали музыкальный ритм под звуки арфы или помогали женщине полнее и ярче выразить свою мысль. И все же Шеритра чувствовала на себе ее оценивающий взгляд, словно Табуба что-то высчитывала, и когда их глаза встречались, девушка могла прочесть в них оскорбительное выражение сообщничества.
В ту ночь Хармин пришел к ней, как она и надеялась, и опасалась. Он принес ей свежие цветы, окропленные вечерней росой, в которые она зарылась лицом, а на шею ей он повесил небольшой золотой амулет. Бакмут послушно удалилась, и Шеритра быстро освободилась от платья, легко соскользнувшего на пол, и смело поднялась ему навстречу. Его страсть была неспешной и нежной, огонь желания разгорался и гас, разгорался и гас, пока текли бесконечные часы.
Несколько дней Шеритра с трепетом ждала известий от отца, какого-нибудь гневного приказа, требующего ее немедленного возвращения домой, но такого приказа так и не поступило. Может быть, писец, шпионивший за ней, не понимал, что происходит между царевной и Хармином. Возможно, ему здесь нравилось, он наслаждался бездельем и лгал поэтому своему господину. «А может быть, – печально размышляла Шеритра, – отец слишком погружен в собственные переживания и ему вообще неинтересно, что происходит со мной. – От этой мысли ее обуял приступ бесконтрольной ярости. – Я сама поеду домой и узнаю точно, почему он молчит. – Так поклялась Шеритра самой себе. – Я разыщу Гори и выбраню его как следует за то, что он совсем позабыл обо мне». Но в зачарованном доме Сисенета, где время, казалось, не имеет власти, Шеритра, как и прочие его обитатели, чувствовала себя словно околдованной, и она все медлила, не замечая, как дни идут за днями.
Когда наступала обманчивая вечерняя прохлада, Хармин стал приглашать ее в пустыню, чтобы вместе поохотиться. Они брали с собой стражника, бегуна и охотничью собаку, в остальное время сидевшую на привязи у домика, где спали слуги. Иногда Хармин шел пешком, но чаще впрягал в свою колесницу лошадь и отправлялся в пустыню по какой-нибудь затерянной тропинке, ведущей вглубь песков.
Сначала Шеритра хотела отказаться от его приглашения. Ехать в колеснице стоя опасно, а лошадей она никогда не любила. К тому же фараон будет вне себя от ярости, если случится так, что его внучка пострадает или даже погибнет из одного только безрассудства.
И все же Шеритра не смогла отказаться от приглашения Хармина. Она стояла в трясущейся повозке между Хармином и стражником, а лошадь с трудом тащила колесницу через безбрежные песчаные просторы. Рядом бежала, высунув язык, желтая собака.
Хармин не оставлял надежду, что ему удастся выследить льва. Чаще всего он возвращался домой с пустыми руками, но все же время от времени ему удавалось подстрелить какую-нибудь дичь.
Один раз его добычей стала газель. Внезапно выскочив из-за невысокой горки камней и щебня, она бросилась прочь, высоко вскидывая тонкие стройные ноги. Хармин, держа копье наперевес, бросился за ней. Песок разлетался из-под его ног, и не успела Шеритра и глазом моргнуть, как он уже метнул копье и вскоре, ликующий и счастливый, склонялся над несчастной жертвой.
Эта дикая страсть к охоте одновременно и отталкивала, и завораживала Шеритру. Хармин открылся ей с новой, неведомой стороны, о существовании которой она даже не подозревала, и теперь ей с большим трудом удавалось совместить в своем сознании того цивилизованного молодого человека, обладающего безупречными манерами, без слов способного угадывать ее самые сокровенные мысли, с тем Хармином, что, охваченный погоней, изрыгал непристойности, преследуя свою добычу, или рычал от восторга, склоняясь над животным, павшим от удара его копья.
