По спине у Шеритры пробежал отвратительный холодок. Ей почудилось, что отец не просто пересказывает ей печальные события, повлекшие за собой смерть его преданного слуги и друга, но произносит некий зловещий и безжалостный приговор, которому суждено бесповоротно изменить ее собственную жизнь и судьбу.

– Ты не виноват в его смерти, отец, – мягко проговорила она, чувствуя, что именно эти мысли не дают покоя Хаэмуасу. – Пенбу лишь исполнял свой долг, ты же сам так сказал. Просто пришло его время. Смерть все равно настигла бы его, где бы он ни находился – в Коптосе с твоим поручением или здесь, дома. – «Но так ли это? – Вопрос возник в ее сознании как-то сам собой, не успела она еще рта закрыть. – О, на самом ли деле это правда?» А спину все так же сводил этот омерзительный холодок, непонятно откуда взявшийся, он мучил ее, терзал, не давал покоя.

– Полагаю, ты права, – медленно проговорил Хаэмуас. – Но мне будет его не хватать. Его тело, конечно же, мумифицируют в Коптосе, а потом привезут в Мемфис, где и похоронят. Мы теперь, Шеритра, скорбим по двум усопшим.

«Напрасно я сюда приехала, – в отчаянии думала Шеритра. – Возможно, если бы эти грустные вести застали меня в доме Сисенета, я настояла бы на том, чтобы весь траур оставаться там. Я не подпускала бы к себе Хармина, проводила бы дни в молитвах, приносила бы жертвы во имя спасения душ бабушки и бедного Пенбу…»

– Отец, а где Гори? – спросила она. – Я хочу его видеть, а потом пойду к себе. Мне надо все это как следует обдумать.

Хаэмуас натужно, с трудом улыбнулся.

– Тебя потрясли наши печальные вести, правда ведь? А когда ты увидишь Гори, Шеритра, боюсь, тебя ждет еще одно потрясение. Никто не понимает, что с ним происходит. Он избегает любого человеческого общения, избегает даже своего Антефа. Но может быть, он будет более откровенным с тобой.

«Конечно, он будет со мной откровенным, – мрачно подумала Шеритра, – пусть даже для этого мне придется кликнуть стражников и вырвать у него признание силой. Ну и возвращение в отчий дом!»

– Ему уже известно о твоем брачном договоре? – спросила она, поднимаясь.

Хаэмуас бросил на нее пристыженный взгляд.

– Пока нет. Я много раз собирался поговорить с ним на эту тему, но ровно столько же раз в последний момент откладывал этот разговор. К нему теперь стало так трудно подступиться.

Шеритра слабо улыбнулась:

– Может быть, мне стоит сообщить ему об этом вместо тебя?

Она очень старалась, чтобы в словах не угадывалось легкое презрение, вдруг охватившее ее душу. «Что происходит с тобой, отец?» – вновь и вновь задавалась она этим вопросом. Эта пристыженность, нерешительность еще может сойти для робкого слуги, но не для сына фараона, привыкшего отдавать приказания и принимать решения чуть ли не с самого своего рождения. Казалось, будто нечто важное, самое главное, благородное и сильное, некий твердый стержень внутри этого человека сделался вдруг мягким и податливым, словно перезрелый плод. «Чего ты боишься? – хотелось ей крикнуть во весь голос. – Где твое самообладание?» Говорят, что из раболепного слуги получается жестокий господин, и теперь, когда Шеритра смотрела в полное смущения и тревоги лицо отца, ее охватило слепое желание с силой отхлестать его по щекам. Никогда еще она не чувствовала себя так одиноко.

– Спасибо, – сказал он с явным облегчением. – Ты теперь ему ближе, чем я, а его настроение в последнее время сделалось таким непредсказуемым, что мне просто страшно затевать с ним этот разговор. Если ты сумеешь пробиться к нему, сделать первый шаг, впоследствии я найду возможность спокойно с ним поговорить и все объяснить.

– Разве нужны какие-то объяснения? – сдержанно спросила Шеритра. – Среди царевичей мало найдется таких, кто всю жизнь прожил с одной-единственной женой. Ты, отец, скорее исключение, редкость. По сравнению с остальным Мемфисом мы в этом доме живем ненормальной жизнью, довольствуясь лишь друг другом. Возможно, мы все – мама, я и Гори – стали от этого заносчивы и высокомерны.

Он некоторое время пристально смотрел на дочь.

– А ты изменилась, – медленно произнес он наконец. – И не только внешне. Твой взгляд стал увереннее и холоднее.

«Но сама я вовсе не холодна, – думала Шеритра, склоняя голову, поворачиваясь и направляясь к двери. – Я горяча, дорогой отец, горяча, как огонь, и ничто, ни смерть бабушки, ни наши семейные неурядицы, так быстро разрушившие былую близость в нашем доме, не сможет потушить это невидимое глазу пламя. Вы, все вы – не более чем легкие тени, а значение имеет лишь бархатная кожа Хармина, такая мягкая и нежная на ощупь, да томный взгляд его глаз, когда он склоняется надо мной». Руки девушки сами собой сжались в кулаки, и она быстрым шагом направилась к покоям Гори, не замечая, какие удивленные взгляды бросают на нее караульные. Она была вне себя.

На следующее утро Хаэмуас, едва войдя к себе в кабинет, чтобы написать несколько неотложных писем, лицом к лицу столкнулся с сыном Пенбу Птах-Сеанком. Чертами лица молодой человек так сильно напоминал отца, что сердце перевернулось в груди Хаэмуаса. Однако, присмотревшись внимательнее, он заметил, что сын повыше, не так крепко сложен, а глаза, в которых светились проницательность и суровая ясность, свойственные и Пенбу, были более близко посажены, линия рта выражала твердость и непреклонность. Хаэмуас заметил, что Птах-Сеанк бледен, глаза у него опухли, видимо, он оплакивал отца. И все же Хаэмуас с восхищением отметил про себя, с какой решимостью и самообладанием молодой человек явился сегодня к своему господину, – в свеженакрахмаленной одежде, держа в руках дощечку для записей, он весь был воплощенная готовность продолжить нерушимую традицию верности и благородного служения, вот уже многие поколения чтимую в этой семье. При виде Хаэмуаса Птах-Сеанк распростерся ниц.

– Поднимись, – мягко проговорил Хаэмуас.

Молодой человек поднялся на ноги естественным и грациозным движением, но тотчас же вновь опустился на пол, на сей раз в традиционной позе писца, готового к работе. Хаэмуас сел. Его охватило глубочайшее сочувствие к этому молодому человеку.

– Птах-Сеанк, я любил твоего отца и скорблю сейчас о нем наравне с тобой, – глухим голосом произнес он. – Ты не должен думать, что теперь, когда сердце твое разрывается от скорби, тебе следует во что бы то ни стало находиться здесь. Иди домой, вернешься, когда почувствуешь в себе силы.

Птах-Сеанк поднял на господина полные решимости глаза.

– Мой отец долго служил тебе верой и правдой, – сказал он. – И, следуя законам нашей семьи, я с младых ногтей знал, что в будущем, когда отца не станет, я должен буду занять его место. Теперь, когда он готовится совершить свое последнее путешествие, он будет обо мне невысокого мнения, если я, пусть и в столь горестную минуту, несмотря на собственные страдания, не поставлю во главу угла долг по отношению к своему господину. Ты готов приступить к работе, царевич?

– Нет, – медленно произнес Хаэмуас. – Нет, не готов. Пока я вполне могу обойтись услугами временного писца. Ты должен, когда минует семьдесят дней траура, привезти тело отца сюда, в Мемфис. Я распоряжусь, чтобы его гробницу богато украсили золотом, жрецы станут молиться за него каждый день, люди будут делать приношения. Я также, с помощью твоей матушки, сам позабочусь о похоронах, с тем чтобы эти мысли не тревожили и не отвлекали тебя, поскольку у меня будет к тебе одно весьма важное поручение. – Хаэмуас наклонился вперед и стал пристально всматриваться в лицо молодого человека. Тот встретил его взгляд, не дрогнув. – Твой отец начал работу по изучению родословной женщины, которую я собираюсь взять в жены, – говорил Хаэмуас. – Родом она из Коптоса. Пенбу успел лишь приступить к исследованиям и не оставил после себя никаких записей. Я хочу, чтобы ты отправился в Коптос, завершил работу, начатую твоим отцом, а потом сопроводил домой его мертвое тело.