Вскоре до их слуха донеслись звуки и шум округа Перунефер, и они оказались среди узких, примыкающих к реке улочек Мемфиса, застроенных двух – и трехэтажными глиняными домиками и лавчонками. Были здесь и просто открытые стойки, защищенные навесами от солнца, за которыми стояли торговцы и зазывали прохожих взглянуть на свой товар. Невзирая на давку, на крики ослов и визг ребятишек, резвящихся здесь же, среди пыли и мусора, Амеку удавалось сохранять необходимую дистанцию между его царственными подопечными и людьми, заполонившими улицы.

Вдруг внимание Шеритры привлекла какая-то вещь, и Хаэмуас приказал носильщикам остановиться. Он смотрел, как дочь выбралась из носилок, позабыв второпях надеть сандалии. Платье на ней сбилось на сторону. Шеритра со всех ног бросилась к прилавку, заставленному вазами и причудливыми резными шкатулками, привезенными, скорее всего, из Алашии, если судить по изображениям морских тварей, покрывавших эти поделки.

Но вдруг Шеритру снова охватила обычная застенчивость, и она отпрянула, обхватив себя руками и не поднимая глаз от прилавка. Хаэмуас сделал знак Амеку, и тот почтительно приблизился к девушке, спросил, что именно ее заинтересовало, и, пока она шепотом объясняла ему, а Амек торговался, Хаэмуас, поверх снующего туда-сюда народа, смотрел на реку. Вода лишь блеснула на мгновение под лучами солнца и снова пропала, скрытая густой толпой.

Хаэмуас чувствовал себя превосходно. Нубнофрет просто сошла бы с ума от ужаса, если бы узнала, что ее дочь стоит посреди улицы, среди пыли, грязи и мусора, собираясь покупать какую-то дешевую безделушку, а совсем рядом с ней в это время из прохладной полутемной пивной вываливаются трое громко орущих пьяных.

Вскоре Шеритра подошла к нему, обхватив обеими руками уродливый горшок кричащего ярко-зеленого цвета. Она улыбалась во весь рот.

– Это ужасный горшок, я понимаю, – сказала она, едва переводя дыхание, – но мне он понравился, и я хочу, чтобы Бакмут поставила в него цветы. Ну, куда теперь?

С некоторым сожалением Хаэмуас приказал носильщикам поворачивать к речной дороге, ведущей к дому. Этот чудесный день стоил того, чтобы выдержать град упреков от Нубнофрет. Дорога, идущая берегом реки, была значительно шире, чем городские улочки, и отец с дочерью могли ехать на своих носилках рядом. Людей вокруг по-прежнему было много, но они двигались спокойнее и размеренней, поэтому носильщики шли быстрее.

Они уже пересекли по мосту канал, ведущий от реки к храму Птаха, когда Хаэмуас, все это время лениво наблюдавший за копошащейся толпой, внезапно выпрямился и напрягся. Впереди шла женщина, ее босые ноги поднимали с земли легкие облачка пыли. Она была высокой и гибкой, двигалась с уверенным изяществом, покачивая на ходу бедрами, и все, кто попадался ей на пути, не мешкая уступали дорогу. Хаэмуас не видел ее лица. Она высоко несла голову, увенчанную ореолом блестящих черных волос, и не смотрела по сторонам. Руки женщины при ходьбе слегка покачивались, касаясь бедер, покрытых белой одеждой, а оба ее запястья были перехвачены витыми браслетами в виде змеек.

– Посмотри вон на ту женщину! – позвала его Шеритра. – Вон на ту! Какая у нее осанка! Правда, отец? Сколько в ней надменности, а ведь идет босая, и платье совсем не модное.

– Да, вижу, – отозвался Хаэмуас.

Он сидел, крепко сжав на коленях руки, неудобно вывернув шею, чтобы только не упустить женщину из виду. Ее длинное платье и в самом деле было совсем не модным. Белыми складками оно облегало все тело, четко очерчивая его стройные контуры, начиная от лопаток, подчеркивая линию спины и спускаясь дальше вниз, до самых лодыжек. Хаэмуас пристально ее рассматривал, наблюдая, как под блестящим белым полотном мерно, в такт шагам, двигаются ее бедра… С одной стороны узкого платья был разрез, чтобы удобнее идти, и Хаэмуас смотрел, как в этом разрезе появляется смуглая нога, медленно, как бы нехотя, распрямляется, делает шаг, потом вновь исчезает затем только, чтобы через долю секунды опять предстать перед его глазами.

– Как ты думаешь, это у нее парик или настоящие волосы? – рассуждала тем временем Шеритра. – Вообще-то все равно, таких причесок в наше время никто не носит. Маме бы она точно не понравилась.

«Нет, не понравилась бы, – думал Хаэмуас, едва не задыхаясь. – В движениях этой женщины чувствуется некая скрываемая, дикая сила, которая вызвала бы неприятие у Нубнофрет».

– Прибавьте шагу! – приказал он носильщикам. – Я хочу догнать вон ту женщину. Амек, беги вперед и задержи ее! – «Почему, интересно, она не привлекает их внимания, как привлекает мое», – размышлял Хаэмуас. Носильщики прибавили шагу, и Хаэмуас смотрел, как Амек пробирается сквозь толпу. С замиранием сердца он осознал вдруг, что предводителю его воинов не удастся догнать женщину. Когда он заметил на ладони кровавые следы собственных ногтей и разжал кулаки, женщина уже скрылась в толпе и ее больше не было видно. Вернулся Амек.

– Прошу прощения, царевич, – сказал он, – она хоть и изящная, но шагает быстро.

Значит, Амек тоже обратил на нее внимание. Хаэмуас пожал плечами.

– Не переживай, – ответил он. – Так, ничего особенного. Да и домой пора возвращаться. – Он заметил, что Шеритра сидит, устремив на него задумчивый взгляд. Он посмотрел на свои ладони, потом взглянул на нее. – Мое любопытство взяло верх над осмотрительностью, – сказал он, и дочь улыбнулась.

– Нельзя винить человека за любовь к красоте, – утешила его Шеритра. – Я тоже заметила, что она прекрасна.

Впервые самокритика, прозвучавшая в словах дочери, не вызвала у него ничего, кроме досады и раздражения. Хаэмуас кашлянул, отдал приказ возвращаться, задернул занавеси у себя в носилках и сидел, не открывая глаз, до тех самых пор, пока они не приблизились к воротам дома, где у своей маленькой глиняной хижины их привычными словами приветствия остановил привратник. Его охватило чувство потери.

Хаэмуас и Шеритра осторожно, стараясь, чтобы их не заметили, пробирались по дому, и до их слуха доносилась болтовня слуг, уже зажигавших в саду лампы.

– Мы такие грязные, и от нас несет базаром, – шептала Шеритра. – Что лучше – прийти к обеду вовремя, но в таком виде, или же умыться, но тогда неминуемо опоздать?

– Лучше умыться, – твердо заявил Хаэмуас. – Промедление не такой страшный грех в глазах твоей матери, как неопрятность. Не задерживайся долго, Шеритра.

И они расстались. В покоях Хаэмуаса своего господина уже поджидал Каса, держа наготове чистые полотенца, свежую одежду и полагающиеся по случаю украшения. Все это было аккуратно разложено на постели.

– Царевна вне себя от гнева, – сообщил он Хаэмуасу, когда тот кратко спросил, как обстоят дела дома. – Она хотела узнать, куда ты поехал. И царевна Шеритра не явилась к ней сегодня, чтобы играть на лютне.

Хаэмуас уже шел в умывальню, а Каса спешил за ним следом.

– Я знаю, – сказал Хаэмуас. – Вряд ли я сумею оправдаться. Нубнофрет страшна в гневе, Каса. Так что давай, мне надо поскорее умыться.

Прошло совсем немного времени, а он уже выходил из погружающегося в вечернюю мглу дома, направляясь в сад, чтобы окунуться в его приятную полутьму. Шеритра уже вышла. Она сидела, обхватив руками колени и подтянув их к подбородку. На ней было простое голубое платье, запястья обхватывали лазуритовые браслеты, такая же диадема из лазурита украшала лоб. Лицо она не накрасила. Шеритра разговаривала с Гори, брат полулежал на траве рядом с ней.

Волосы у него были еще влажными после купания. Хаэмуас прошел к детям, сел на стул, позади которого в поклоне застыл слуга. Едва он поздоровался с сыном, как из-за колонн появилась Нубнофрет, следом за ней шел слуга с подносом, заставленным изысканными яствами. Хаэмуас взял зубчик чеснока, вымоченного в меду. Нубнофрет с привычным изяществом опустилась в кресло рядом с ним, и от его внимания не ускользнуло, какое суровое у нее лицо.