— Высунь язык, — сказал он. — Я дам тебе настойку, которая снимет боль.

С трудом Эрнандес выполнил то, что ведено. Роли их поменялись. Теперь Эрнандес стал похож на беспомощного младенца, а его молодой друг готов был его защищать, вступив в схватку с невидимым врагом.

Алехандро пришлось отвернуться, чтобы глотнуть воздуха, потому что язык оказался покрыт белой пленкой, издававшей неописуемо отвратительный запах. Отдышавшись, он сказал больному:

— Потерпи, вкус ужасный, но уж, пожалуйста, не выплевывай, как вчерашний ужин, — добавил он, чтобы посмешить Эрнандеса, и капнул несколько капель ему в рот.

В ответ Эрнандес попытался улыбнуться, но лишь застонал от боли: от слабого движения губ шишки на шее запульсировали. Он мужественно удержался от крика, но из глаз полились слезы.

— Потерпи, Эрнандес, я все сделаю, чтобы облегчить твои страдания. Я помогу тебе.

Не в силах что-то сказать, тот молча коснулся пальцами руки Алехандро, слегка похлопал по ней, а потом показал на подмышечную впадину. Стараясь понять, о чем хочет ему таким образом сообщить Эрнандес, Алехандро поднял к плечам рубаху. Под рубахой оказались такие же вздутия. Едва он прикоснулся к шишке размером со среднее яблоко, Эрнандес не выдержал. На этот раз ему не удалось сдержаться, и он страшно закричал.

Вскоре опий подействовал, и больной успокоился и задремал. Алехандро принялся за работу. Он делал все быстро, не зная, сколько у него есть времени, чтобы успеть, пока тот не пришел в себя. Он вымыл инструменты, тщательно вытер льняными тряпками. Чистыми тряпками протер пот на шее, обложил назревавшую шишку, чтобы то, что брызнет из-под кожи, впиталось в тряпки и ему не пришлось касаться выделений. Поместив скальпель в центр нарыва, он обернул его еще одной тряпкой и сделал надрез. Эрнандес слабо зашевелился, почувствовав боль даже сквозь наркотический сон. Алехандро сдавил шишку пальцами и вскоре почувствовал, что она стала меньше.

Наконец из нее потекло, и вовремя, потому что Эрнандес начал приходить в себя. Алехандро хотел дать еще обезболивающего, но испанец слабо махнул рукой. Он будто бы собирался что-то сказать.

Когда он заговорил, голос его был еле слышен:

— Не трать на меня свое зелье, Алехандро. У меня то же под мышками и в паху. Скоро я весь ими покроюсь, и ты ничего не сделаешь. Я больше не поднимусь. Позволь мне умереть, сохранив хоть каплю достоинства.

На эту речь у него ушли все остатки сил. Он закрыл глаза и лежал, измученный последним усилием.

Алехандро уже приходилось слышать, что заболевшие этой болезнью перед смертью испытывают, как Эрнандес, безнадежное отчаяние, но он не знал, что такое же отчаяние охватывает и тех, кто рядом.

— Как пожелаешь, друг мой. Я не умножу твоих страданий, — шепотом сказал он, сжимая почерневшую руку испанца.

На следующий день после полудня руки у испанца стали совершенно черными. Алехандро боялся взглянуть на ноги, но подозревал, что и они в том же состоянии. Без толку сидел он возле постели умирающего, сам погружаясь в пучину отчаяния, сменявшегося приступами бессильного гнева. Он вспоминал кузнеца и свое ощущение беспомощности, когда понял, что не в силах остановить болезнь.

— Ты не дашь ли времени, чтобы и я подготовился? — сказал он Эрнандесу, который его больше не слышал.

Глядя на изуродованное тело великана, Алехандро вспоминал, каким могучим и крепким оно было еще недавно. Лихорадка сожгла его за несколько дней, и Эрнандес стал теперь маленьким, костлявым, словно вместе с потом из него вытекала жизнь. Шея снова распухла, быстро наполнившись черной кровью, которая сочилась из струпьев.

Отчаявшись добиться ответа, Алехандро ласково говорил с человеком, которым восхищался, который был сейчас единственным его другом на всем белом свете, но все ближе подходил к своей смерти. Он говорил с ним, зная, что тот его не слышит.

— Я проклинаю свою судьбу, Эрнандес, — говорил он. — Если бы не эта девчонка, я сейчас жил бы в Сервере, среди родных и друзей. Если бы не епископ, который поступил с нами совсем не так, как ты, совсем не по-христиански, я не боялся бы, что меня найдут. — Он опустил голову от стыда. — Мне не нужно было бы прятаться от тебя. Послушай, я убил его. Я ударил его в грудь ножом. Я видел, как жизнь вытекла из него красной лужей. Это гнетет мне душу. Мне еще придется искупить этот грех.

Эрнандес застонал, и Алехандро отер ему лоб.

— Но не случись всего этого, я не узнал бы тебя, друг мой. Это было таким большим счастьем, что я и представить себе не мог. Мне будет тебя не хватать.

На рассвете больной на мгновение пришел в себя. Шепотом он сказал: «Madre de Dios», закрыл глаза, грудь его поднялась в последний раз, и Эрнандес умер.

Алехандро сделал последнее, что мог сделать для друга, — закрыл ему лицо простыней. Потом пошел в свою спальню и упал на постель, не в силах даже раздеться.

В день душный и жаркий Папа Клемент сидел, обмахиваясь веером, в своих личных апартаментах. «Какой смысл в этом размахивании? — спрашивал он себя. — Здесь все равно нет свежего воздуха, с тех самых пор, как мерзавец де Шальяк запер меня, по моему же собственному приказу! Будь прокляты все шутники!» Он отер красный потный лоб влажной салфеткой, которую клал рядом с собой всегда, с тех пор как попал в заточение.

От тоскливых мыслей его отвлек тихий звон колокольчика. «О Господи Иисусе, хоть бы мне дали что-нибудь вкусненькое, что-нибудь сладенькое, а еще лучше — бодрящее! Как же я устал от здешней скуки!»

Но, к его огорчению, принесли всего-навсего свиток, хотя и необычно большой. С жадностью он его развернул, ошалевший от скуки в своем заточении, предписанном врачом. Он начал читать письмо, забыв даже взглянуть на печать.

«Ваше святейшество.

Великая печаль подвигла меня написать вам о событиях великой важности для Святой Церкви Христовой и Королевства Английского. Постигло и нас то страшное бедствие, которое бушует уже по всей Европе. Отделенные от Франции, мы надеялись избегнуть ее участи, но упрямцы продолжали пересекать пролив и принесли заразу и на наши берега. Началась болезнь в Саутгемптоне меньше месяца назад, а сейчас она уже прочно обосновалась в нашем прекрасном Лондоне и его окрестностях.

Печальный долг мой велит сообщить о смерти Джона Стрэтфорда, преданного Господу нашего архиепископа, который почил в бозе в Кентербери шестого дня августа месяца. Его преосвященство отошел в мир иной после пяти дней болезни, в присутствии своего врача и членов семьи, ныне безутешных.

Однако я намерен более рассказать об утрате, глубоко тронувшей меня и нашу добрую королеву Филиппу. Наша дочь Джоанна, которая выехала к своему жениху в Кастилию, также пала жертвой смертельной болезни. Она заразилась, вместе с несколькими ее спутниками, в то время, когда свадебный кортеж пересекал Бордо.

Кончина прекрасной Джоанны не только принесла нам невыразимое горе, но и поставила под угрозу наш союз с королем Альфонсо. Боюсь, едва ли отказ нашей дочери Изабеллы от брака с презренным сыном его доном Педро способен послужить взаимопониманию между нашими двумя королевствами, а вам известно, что я не был в восторге и от предполагавшегося его брака с Джоанной. Мы приложили невероятные усилия, дабы убедить Альфонсо, что Джоанна достойная замена своей сестре, и бедная наша дочь сама изъявила согласие, и да вознаградит ее Господь за ее благородство. Однако боюсь, как бы безвременная кончина Джоанны не разрушила в прах все наши усилия и не послужила причиной новой волны отчуждения между Англией и Кастилией. Утрата Джоанны нанесла неизмеримый урон, и нет средства его восполнить, кроме как сговориться о новом браке с одной из моих дочерей, однако королева слышать не желает о том, чтобы отпустить сейчас дочь, боясь, что больше они не свидятся. Мне удалось убедить ее величество позволить младшим отправиться в сопровождении нашего королевского врача мастера Гэддсдона в замок Элтхем с тем, чтобы там переждать мор. Однако она и слышать не хочет, чтобы к ним присоединились юный Эдуард с Изабеллой, и, говоря по правде, никто этого не хочет.